— Чего ты хлопочешь? Кто эти люди для тебя?
— Они мне никто, но тут вопрос в милосердии. Колафа был вашим вернейшим сторонником. Я думаю, мы должны быть благодарны ему за поддержку.
— А Хоссейнбек?
— Верность остаджлу стоит дорого.
— Даже если он предатель?
— Он не был предателем: он просто выбрал проигравшую сторону.
Исмаил повернулся к Султанам:
— Матушка, что ты думаешь?
Пери ожидающе взглянула на нее: Султанам часто удавалось добиваться милости от шаха Тахмаспа, и, без сомнения, в том числе для самого Исмаила.
— Думаю, твоя сестра права насчет Колафы, — сказала Султанам. — Зачем терять отличного полководца?
— Показать, что неповиновение будет караться.
— Но это не было неповиновением: это просто расхождение в мнениях, — вмешалась Пери.
— Какая разница?
Неужели этот шах не способен увидеть различие?
Пери была ошеломлена:
— Но ведь вы позволите своим подданным временами не соглашаться с вами?
— Конечно, — сказал он. — Ведь я тебя слушаю сейчас, не так ли? Но Хоссейнбек — проигранное дело. Сопротивляясь моему воцарению, он всегда оставался бы опорой для недовольных. Что же до Колафы, его казнь создаст важный пример того, какого поведения я ожидаю от других. Мертвым он послужит мне лучше, чем живой.
— Но брат мой…
— Я принял решение.
— Я молю вас пересмотреть его. Когда наш отец был жив, его брат несколько раз восставал против него, но, пока он не объединился с оттоманами и не был взят в плен, его не казнили. Без сомнения, высокородные заслуживают пощады.
— Я не Тахмасп, — сказал Исмаил, — и я намерен быть совсем другим шахом.
Пери начала выходить из себя:
— Но если б не его великодушие, вас бы самого не было в живых!
Лицо Исмаила побагровело от гнева.
— Я жив, потому что волей Божией должен был стать шахом.
С этим никто не стал бы спорить.
— Колафа не единственный, кому следует преподать урок, — продолжал он. — Кое-кто хочет отнять у меня власть, но им не видать успеха.
При этом намеке госпожа сумела остаться спокойной.
— Я предлагаю свое мнение с единственной целью — укрепить ваше правление, брат мой.
Исмаил фыркнул:
— В следующий раз тебе лучше подождать и спросить, жажду ли я твоего мнения.
Оскорбленная, Пери отшатнулась и взглянула на Султанам, ища поддержки.
— Тебе следует принять слова моего сына, — тихо сказала Султанам.
— Но вы лишаете человека жизни — единственного настоящего сокровища, что у него есть! Разумеется, вы должны ожидать протеста.
— Напротив, я ожидаю, что меня поблагодарят за внимание, — ответил он.
Кинув в рот поджаренное тыквенное семя, Исмаил громко разгрыз его. Я ждал, что Пери скажет что-нибудь вразумляющее, но она лишь поморщилась, будто в комнате дурно запахло.
Исмаил выплюнул шелуху:
— Обсуждать больше нечего. Можешь идти.
Пери тяжело поднялась и пошла к дверям, не поблагодарив его за встречу. Я спросил разрешения уйти и вышел следом, корчась от неуважения, выказанного ею.
— Мне следовало сражаться тверже, — сказала она, когда мы шли через сады.
Розы поникли от жары.
— Что это дало бы?
— Может, и ничего, но я в долгу перед Колафой. Он заслуживает жизни.
— Да смилуется Бог завтра над его душой, — ответил я. — Однако я думаю, что вам сейчас важнее всего вернуть доверие Исмаила.
— Он не заслуживает честности.
— Разве не нужно во что бы то ни стало убедить его, что вы ему — союзник?
— Нет, если это означает поступиться правдой! — гневно отвечала она.
Этих людей казнят завтра на рассвете. Я жалел их жен и родных, потому что знал, какая мука исказит их лица, когда они увидят вынесенные им тела, замотанные белыми окровавленными пеленами. Их дети тоже будут страдать: я вспомнил, как Джалиле визжала от ужаса, хотя она была слишком мала, чтобы до конца понять происшедшее. И все же Пери, вместо того чтобы попытаться смягчить участь приговоренных, утратила остатки расположения Исмаила.
Пери пристально смотрела на меня:
— Что такое, Джавахир? Если бы твой лоб мог собирать грозовые тучи, уже давно хлынуло бы.
Я тяжело вздохнул:
— Повелительница, вы ведь знаете старую пословицу «Роза бессердечна, однако соловей поет о ней всю ночь».
— С чего я должна петь пруту с колючками? — фыркнула она.
— Потому что вы хотите победить.
Ее лицо потемнело.
— Дерьмоед!
Оскорбленный, я замедлил шаг, чтоб она это поняла.
Пери подождала, пока я не поравняюсь с нею.
— Джавахир, я понимаю, что ты советуешь от всего сердца, но тебе не понять, какая ярость охватывает меня в присутствии этого мула.
— Повелительница, неужели вы не боитесь за свою жизнь? Посмотрите, как легко он разделался со своими соратниками.
Смеясь, Пери вскинула голову:
— В моих жилах ревет кровь сефевийских львов!
Спустя несколько вечеров Пери вызвала меня к себе отнести ее самую личную переписку и доставить ее особому нарочному. Я прибыл одновременно с Маджидом, которого сопроводил за занавес. Лицо его было желтым от страха. Нетвердым голосом он поведал нам, что, когда он этим вечером возвращался домой, ему не дал войти в собственную дверь отряд стражников, сказавших ему, что все его имущество арестовано по приказу шаха.
— Достойная повелительница, разве я чем-то вас оскорбил?
— Нет, мой добрый слуга.
— Но тогда…
Я внимательно следил за Маджидом. Человек, желающий преуспеть при дворе, не должен падать, когда земля сотрясается, потому что, когда она дрожит, вздымается и переворачивается, он разлетится на семьсот семьдесят семь кусков. Родник надежды забил в моем сердце, потому что Маджид явно распадался.
— Полагаешь ли ты, что будешь по-прежнему полезен мне в качестве визиря? Будь честен. Что бы ты ни ответил, я поступлю с тобой по справедливости.
— Боюсь, что мое лицо при дворе сможет лишь раздражать. Наверное, лучше назначить другого. — Голос его затухал, будто он ненавидел себя за это признание, а его молодое лицо обмякло, как рисовая запеканка.
— Хорошо. Не будь на виду, и я призову тебя на службу, когда при дворе станет безопаснее.
— Как вам будет угодно.
Пери взяла с него обещание, что он повсюду будет говорить, будто отобранный дом понадобился ей. Затем она освободила его от службы, наградив основательным мешочком серебра на расходы и пообещав поселить в новом доме. Я проводил его к выходу и присоединился к Пери по другую сторону занавеса.
— Как я тоскую по отцу! — хрипло сказала она.
Склонив голову, царевна постаралась успокоиться, и в комнате царило молчание, лишь ветер выл за окнами. Потом она удивленно спросила:
— Как ты выносил свое горе все эти годы?
Мне пришлось на миг задуматься: никто прежде не задавал мне такого вопроса.
— Повелительница, мне хотелось бы дать ответ в медовой глазури. Лучшее, что я могу посоветовать, — это согреваться памятью о его любви, сладчайшим из бальзамов для вашего сердца.
Она вздохнула:
— Я постараюсь.
— Как вы думаете: почему Маджид лишился дома?
Я был уверен, что это связано с ее поведением у шаха, но лучше было знать точную причину.
— Я послала его к мирзе Шокролло просить денег на армию для защиты нашей северо-западной границы. Великий визирь, должно быть, пожаловался на меня, — ответила она, хотя и без особой уверенности.
— Возможно ли, что шах так ответил на вашу просьбу о милосердии?
— Если так, то это жестокий ответ, — сказала она. — Каждый подданный имеет право на ухо шаха.
Пери провела рукой по виску, словно убирая выпавшую прядь, но там ничего не было. Когда она бывала расстроена, то искала спасения в аккуратности. Что-то в ее жесте заставило меня задуматься: всю ли правду она мне говорит?