Ее сотряс озноб. Она уняла дрожь и начала пересказывать подробности, которые я тщательно запоминал. Когда боль бывала слишком сильной, она съедала горсточку мака, чтобы расслабиться, и втирала какую-то мазь в свое бедное израненное тело.
— Спасибо, Фереште. Твоя жертва была большей, чем я заслуживаю. Я сделаю все, что в моих силах, чтоб дожить до обещанного.
— Шелковая нить соединила нас, когда мы были чуть старше детей, — нежно сказала она.
Я показал на стеклянную вазу, «собирательницу слез», красовавшуюся на одной из полок:
— Не хочу, чтоб ты снова собирала для меня слезы.
Она улыбнулась:
— А ты знаешь, откуда это название?
— Нет.
— Жил-был царь, который ревновал свою супругу и не был уверен в ее любви. Как-то утром он отправился на охоту и приказал своим людям сообщить царице, что его разорвали дикие звери. Царица заболела от горя. Она приказала искусникам сделать стеклянную вазочку, чтоб собирать свои слезы. Че- рез несколько дней соглядатаи царя донесли, что ее комната уставлена десятками синих и голубых «собирательниц слез», светившихся ее печалью. Раздосадованный горем, которое причинил ей, царь вернулся и пообещал доверять ей до конца их дней.
Я помедлил.
— Хорошо бы всем ужасным историям такой счастливый конец.
— И я так думаю.
Вернувшись во дворец, я послал мирзе Салману письмо, что располагаю срочными известиями, способными пошатнуть самые основы государства, и таким образом вынуждая его встретиться со мной. Он только что занял одно из лучших помещений возле Зала сорока колонн, с высокими потолками и окнами редкого разноцветного стекла. Я сидел в его приемной, полный ледяного спокойствия, и думал, как радостно будет Баламани узнать о том, насколько решительным я оказался.
Когда меня наконец впустили, мирза Салман нахмурился. В зале был разостлан новый дивный шелковый ковер, мягкий, словно кожа младенца, а сам визирь сидел на его дальнем краю, чтобы посетители могли оценить ковер, разговаривая с хозяином.
Я не стал терять время на любезности:
— Мне говорили, что вы плохо обо мне отзывались.
— Неужели? Я говорил, что думаю.
— Я тоже. Я тут, потому что мне нужна эта мельница — та, которую Халил-хан считает своей наградой за убийство Пери.
Мирза Салман вздрогнул, будто я упомянул что-то непристойное.
— Халил-хан теперь один из богатейших людей страны. С чего я должен ссориться с ним из-за тебя?
— Потому что мельница моя.
Он фыркнул:
— А лучшего довода у тебя нет?
— Вы и в самом деле хотите сделать меня своим врагом?
— Я великий визирь, ты не забыл? Ты не стоишь того времени, за которое я могу тебя раздавить.
Я не шевельнул даже бровью.
— Вы должны мне помочь, — настойчиво сказал я.
— Я тебе ничего не должен.
Я показал на евнухов, готовых схватить меня и вышвырнуть из зала:
— Тогда мне надо вам кое-что сообщить, и вы точно предпочли бы узнать это с глазу на глаз.
Он отослал их в дальний угол зала, чтоб они ничего не смогли расслышать, но положил руку на кинжал.
— Я знаю о вашем заговоре в пользу Хамза-мирзы, — тихо сказал я. — Не кажется ли вам, что эта новость может огорчить шаха?
Челюсть мирзы Салмана отвалилась, а спина выпрямилась так, словно он ехал верхом.
— Чушь!
— Вы намеревались подкупить дворцовых стражников-остаджлу и перекрыть все входы во дворец вашими сторонниками — ошибки Хайдара стали вам уроком. Если бы вы получили власть над дворцом, то провозгласили бы Хамза-мирзу новым шахом, сохранив пост великого визиря.
Я начал подробно описывать их планы, наблюдая, как его лицо из уверенного становится пепельно-серым, пока наконец он не убедился, что я знаю все.
— Довольно! Я не виноват, но ты слишком хороший рассказчик и сможешь распустить вполне достоверный слух. Так ты хочешь мельницу? Хорошо. Я прослежу, чтоб ты ее получил, но лишь при одном условии: ты оставишь дворец.
Это было именно то, что я надеялся услышать, но я притворился непонимающим:
— Вы хотите, чтобы я оставил свой пост при дворе? С чего это?
— Такое условие. Иначе тебе придется позаботиться о себе самому.
Я снова притворился, теперь загнанным в угол:
— Но это мой дом. Куда еще пойти евнуху?
— С глаз моих.
— Я хочу остаться.
— Тогда не жди от меня помощи.
— Ладно-ладно, — сердито сказал я. — Когда я получу распоряжение об отставке?
— Немедля. — Он взмахом кисти отпустил меня, а когда я подходил к двери, прошипел: — Аты везуч…
Взгляд его был холоднее вершины высочайшего пика хребта Дамаванд.
— Это не везение.
Еще через несколько дней мирза Салман снесся с вакилем Пери и попросил показать ее письмо о мельнице. Когда оно прибыло, он вызвал дворцового графолога, чтоб подтвердить ее руку и объявить письмо подлинным. Не знаю, каким способом он победил Халил-хана и отвоевал у него мельницу, но подозреваю, что он потребовал личной услуги. Вскоре мирза Салман прислал ко мне вестника с бумагой на право владения. Как только она оказалась в моих руках, я немедленно известил Фереште о нашей победе.
Тем же вечером Баламани сообщил мне, что Мохаммад-шах велел мне предстать перед ним на следующий день. Я удивился, так как думал, что мирза Салман устроил мою отставку и тем избавил шаха от необходимости видеться со мной. Теперь мне надо было готовиться к неожиданностям. Покарает ли меня шах за службу Пери? Или, что еще хуже, обвинит в неверности или убийстве? Я торопливо подготовил письмо вакилю Пери, извещая его, что в случае моей смерти моя сестра Джалиле наследует мельницу. Затем я вручил копию на хранение Баламани. Прочитав ее, он упрятал письмо в халат.
— Да сбережет тебя Бог от всех бед, — сказал он и настоял, что весь вечер будет рядом со мной, словно боясь, что это последний раз.
В утро встречи с шахом я облачился в длинный темно-синий халат, подаренный Пери, надеясь, что часть ее царского фарра сохранит и меня, а в кушак спрятал один из ее платков, где была вышита дева, читающая книгу. Мохаммад-шах был незряч и не оценил бы моего наряда, но я надеялся произвести впечатление на его жену. Придя во дворец, я дожидался в той самой приемной, куда столько раз приходил вместе с Пери, чтоб увидеть Исмаила. Ничего не изменилось: те же росписи, та же мебель, только обитатели новые.
Меня провели внутрь, и я поразился, не увидев Мохаммад-шаха. Хайр аль-Нисабекум сидела на вышитом золотом валике, где обычно восседал шах, окруженная женщинами своей свиты и евнухами. На ней было красное платье такой яркости, что она казалась бледной, словно призрак; губы ее тоже были алыми, словно рубленая рана.