Баламани промедлил миг, прежде чем ответить, словно захваченный какими-то мыслями. Потом его теплые старые глаза нашли мои, и я почувствовал, словно он говорит для меня одного.
— Помнишь, я рассказывал тебе о Виджайя-не, мальчике с судна, которое привезло меня сюда? Однажды, когда моряки сражались с бурей, а большинство мальчиков только приходили в себя после оскопления, Виджайян принес мне украденный плод. Впервые я узнал сладкую плоть манго. Как упоительна была наша тайна! Не было ничего слаще, чем найти друга, когда ты сломлен и одинок. Благодаря Вид-жайяну я научился справляться с горем.
Слезы навернулись мне на глаза. Теперь я мог посвятить свою жизнь помощи тем, кто нуждается во мне так, как я нуждался в Баламани. Как радостно было сознавать, что деньги могут спасти Фереште — и, как я надеялся, мою сестру — от отвратительного порабощения! С помощью Анвара я надеялся оставить в канцелярии при себе и Масуда Али.
В день, когда Баламани отплыл в Хиндустан, я приступил к исполнению своих новых обязанностей у писцов. Работа была скучной и куда ниже моих возможностей. Эбтин-ага, помощник летописца, делал все, чтобы мне доставались самые мелкие задания, вроде переписки с провинциальными канцеляриями о новейших способах записи выплат в шахскую казну. Я мог написать все ответы за час или два, а все оставшееся время злился на свою совершенно неудовлетворительную работу. Смотрителем зверинца было бы, наверное, интереснее: там я смог бы побегать с животными.
Для своей новой службы я слишком много умел, и тут все это понимали. У меня были мозги и, смею сказать, яйца, чтоб служить одним из лучших политических игроков при дворе. Но я был кастрирован во всех смыслах, как и большинство людей вокруг меня. Они служили ради удовольствия владык, и если владыки выбирали участь убийц и лжецов, или одурманенных, ленивых, или чрезмерно благочестивых, то придворные должны были подстраиваться под их требования, как башмачник подгоняет кожу к потной, вонючей ступне, нахваливая ее при этом. Но сейчас я, по крайней мере, был в безопасности и утешал себя тем, что в позабытости есть некое облегчение. Старая суфийская пословица вспомнилась мне: «Когда ты в клетке, все равно летай».
Новое царствование только начиналось, и у писцов было полно работы. Желания Мохаммад-шаха должны были быть переданы, изучены и выполнены, главным образом через переписку и прочую бумажную работу. Вдобавок придворные летописцы были заняты описанием начала его правления, в то время как другие завершали последние страницы недолгой истории Исмаил-шаха. Я решил воспользоваться случаем и исправить путаную запись об отношениях между моим отцом, Камийяром Кофрани и Исмаилом. Я сообщил Рашид-хану, что я узнал, и после проверки всей истории он приказал переписать соответствующие страницы. По крайней мере это для своего отца я смог сделать.
К этому времени отделы канцелярии стали получать сообщения о разных самозванцах, являвшихся в разных частях страны, выдававших себя за Исмаила и утверждавших, что он не умирал. Эти лже-Исмаилы придумывали истории, как их сместили и как они заслуживают возвращения на царство, а затем собирали вокруг себя одураченных людей. Один из самых влиятельных, как я узнал, отыскивал мятежников среди луров на юго-востоке, где правителем был Халил-хан. Соответственно Халил-хану было приказано ехать туда и подавить мятеж. Я получил известие об этом от одного человека, за хорошие деньги следившего за ним, и немедленно послал верного гонца к вождям луров сказать, в какой день он отбудет из Казвина, каким отрядом и при каком оружии. После чего принялся ждать новостей, хорошо понимая, что если случайно мои дела откроются, то я буду обвинен в измене и тут же казнен. Но вскоре двор узнал, что Халил-хан и его люди попали в засаду луров, а сам он был убит стрелой в сердце. Это казалось справедливым, поскольку он пронзил мое.
Мирза Салман оказался более верткой дичью. Я решил понаблюдать за ним и выбрать время. Как посоветовал Баламани, я всячески притворялся верным слугой. Когда-нибудь мирза Салман утратит бдительность, и я ударю — точно и глубоко. Он не успеет заметить удара.
Со временем я стал прислушиваться к сплетням писцов, дабы узнать все, что можно, о Мохаммад-шахе и его жене. Вскоре пошли разговоры о том, насколько кызылбаши не любят Махд-и-Олью. Она правила твердой рукой, подобно Пери, и не позволяла им своевольничать. Они рассчитывали действовать через ее безвольного мужа, но пришлось подчиняться требованиям сильной жены. И снова начала просачиваться угроза междоусобной войны, словно дурной запах.
Так как Махд-и-Олья была очень высокого мнения о себе, мне казалось, что ее можно убедить, будто она и есть тот самый избранный вождь Сефевидов, дабы она решила, что мое предназначение исполнилось, и соизволила наконец меня отпустить. Или, может, наконец явится тот правитель, которому я смогу служить, — надежда снова запела в моем сердце. Я знал, что мне надо быть терпеливым.
Через несколько недель я ликовал, получив письмо, что караван Джалиле отбыл и ожидается дней через десять. Я навестил стражу у Тегеранских ворот, через которые сестра должна была въехать в город, и сказал им, что хорошо заплачу в следующие недели за известие о любом караване с южного берега.
В канцелярии меня недавно назначили писать предупреждающие послания главам провинций, плохо собиравшим налоги для казны. Я наслаждался, строча такие письма, — эти немногие поручения помогали мне снять мою злобу. Изощряясь в ораторском мастерстве, я обильно усеивал письма затейливыми метафорами и изречениями из Корана, чтобы усилить эффект.
Однажды, когда я заканчивал последнюю стопу писем, Масуд Али отыскал меня, его глаза-маслины сияли, а тюрбан был так аккуратно закручен, как уже давно не бывал.
— Караван только что прибыл с юга! — сказал он. — Путешественников доставили в караван-сарай Камала.
Я отложил перо и чернила. По пути я споткнулся о доску писца, трудившегося над затейливой страницей, — она отлетела на соседнюю подушку. Масуд Али смотрел на меня, выпучив глаза. Писцы бранились:
— Что за спешка? Твоя матушка восстала из могилы?
— В определенном смысле, — отвечал я.
Снаружи сияло солнце, небеса были бирюзовыми. Я помчался по Выгулу шахских скакунов к Пятничной мечети. Белые округлости купола словно вращались, желая подружиться с овалами облаков. Сердце мое рвалось наружу. После долгой разлуки моя сестра может оказаться тут! Будет ли она похожа на юную луну? Как я узнаю ее?
Когда я миновал мечеть и направился к караван-сараю Камала, то проходил мимо ворот кладбища, где был похоронен наш отец. Как только Джалиле будет устроена, я приведу ее взглянуть на могилу отца. Мы вместе обрызгаем ее розовой водой и помолимся в духовном присутствии нашего отца, надеясь, что он может видеть и слышать нас оттуда, где все души ожидают Судного дня. Хотя Джалиле, скорее всего, даже не помнила его, я надеялся, что она захочет пойти. Я расскажу ей о мужестве нашего отца, о политике, что стоила ему жизни. Помогу ей понять, что он рискнул всем, поскольку верил в возможность совершенного мира. Как доволен я буду, когда расскажу ей, что его дух отмщен! Конечно, я не стану касаться моей роли в этом, чтобы зря не рисковать.
Вдали я увидел узкие деревянные ворота, отмечавшие вход в караван-сарай, окруженный к тому же высокими стенами, чтоб путешественники чувствовали себя в безопасности по ночам. Рядом с ними горячий ветер вдруг пронесся по улице и взметнул мой халат, напомнив мне о месте, где у меня кое-что должно было раскачиваться… Их не было уже почти полжизни. Я хмуро припомнил слова матерей маленьких мальчиков: «Ах ты, мой маленький золотой хвостик!»