Однажды, во время очередной прогулки по исхоженным улицам, он случайно увидел ту девочку, повзрослевшую дочку его опекуна, знатного вельможи. На Телефонной, возле немецкой кирхи. Оттуда слышались звуки органа, а вместе с ними исходил и немецкий дух, столь же неощутимый, как и тепло рук отца от храма Александра Невского. Она приостановилась, повернула голову в сторону кирхи, обратив к Тимофею свой привычный ему профиль. Тот же пряменький нос, плотно сжатые тонкие губы, высокий лоб, каштановые волосы в завитушках, оттопыренное ухо. Глядела вверх на шпиль, и прислушивалась к едва слышимой хоральной прелюдии Баха. И ни одной шумной конки не появлялось ни с одной, ни с другой стороны. Тимофей тоже застыл на месте. То ли от неожиданности, остро кольнувшей в сердце, то ли от музыки вечности, отменяющей всякий временной ход. Но не окликнул её. Когда она двинулась дальше, он прошёл за ней, побаиваясь, не оглянется ли. Потом снова остановился и проводил её взглядом до исчезновения в толпе прохожих или за поворотом на Ярмарочную площадь. Может быть, стоит догнать её, опередить и развернуться лицом к лицу? Нет. Выйдет какая-то нелепица. А нарочно зайти в почти родной ему дом на Морской он не то, чтобы не решался, мысль такая мгновенно сама ускальзывала.
После того случайного происшествия он перестал ездить в город светлого детства. На много лет. Более того, он женился на девушке из соседнего молоканского поселения. Дело в том, что молокане заключали браки исключительно в кругу собственной конфессии.
Тогда же, отец, Василий Харитонович, как всегда, зная и отстаивая своё дело, передал ему должность предводителя артели, а сам для всех неожиданно покинул семью, село, Кавказ, облачился в достойного вида чистую одежду и двинулся странствовать, следуя внезапному позыву сердца на дела поважнее. Будто сила нераспознанного вселенского разума овладела им и повела в необходимое русло истории. Больше его никто никогда в Кизилчае не видел.
А Василий Иванович Ветров продолжал своё дело мельника. Сама мельница находилась на крутом изгибе речки, укрываясь от села высоким скалистым утёсом, что создавало притягательное воздействие для сельчан. Там, под сенью диких грушевых деревьев всегда бывало уютно и вдохновенно. Причём, сельчане приходили туда не только посидеть в созерцании, но и послушать исторические рассказы Василия Ивановича, что он с удовольствием сотворял.
– Раньше, как вы сами знаете, отцы наши жили в Чембаре, это в Пензенской губернии. Село называлось по имени реки, подобно здешнему, нашему. Тоже нерусское название, доставшееся нам, как говорят, от Волжских булгар. Но никого это не смущало. Хоть и прибыли туда их предки из Суздальщины. Видите, сместились на юг по неизвестной нам причине. А вот отцы наши, из Чембара ещё южнее оказались. Тут. Наверно, таким направлением наш путь уготован безразличной судьбой. Это факт. Потомки, наверное, подадутся дальше на юг. Интересно, куда?
Рассказчик глянул на сидящих поодаль молодых людей. На сына Павла и на дружка его Дядьку-Тимофея. Хмыкнул загадочно и продолжил.
– Но я не о том хотел рассказать. Рядышком, в верстах пятнадцати ещё были Тарханы. Село поменьше, но зато в нём усадьба красивая. С живописными прудами, ухоженным парком. Дед мой, Силантий Никитич, царство ему небесное, частенько туда наезжал по молодости. Приспичило ему влюбиться в Машу Арсеньеву, дочку помещицы Елизаветы Алексеевны, хозяйки усадьбы. Ох и угораздило его! Крепость его любви была непреодолимой. Выходил к ней навстречу в парке по Липовой аллее, оба останавливались, и он вглядывался в её глаза проникновенной красоты, словно вбирая их в себя, в свои глаза, оставляя на них будто печать, что ли. Недолго. Молча. И быстро уходил. Но порой их встречи оказывались более продолжительными. Может быть, даже беседовали они. Только вот взгляд глаза в глаза всегда случался с особенным усердием. Будто действительно печать какая снималась с глаз Маши и оставляла свой несмываемый след на глазах Силантия. Елизавета Алексеевна, женщина дюже властная, узнавая, что он поджидает дочь на Липовой алле, посылала туда кучера, чтоб прогнать его. «Плетью, плетью гони»! Но Силантия это не пугало. Он вообще был человеком бесстрашным с тех пор, как влюбился. Маша, Мария Михайловна, её образ для него был подобен хоругви, с которой витязи идут в бой ради защиты всего самого сокровенного. Та была девушкой очень доброй, и всякий раз корила свою мать за столь жестокое обращение с парнишкой из Чембара. «Ты ведь даже со своими крепостными так не поступаешь, а он человек вольный». Елизавета Алексеевна посмеивалась. «Он, может быть, и вольный, но ты моя, моя дочь». Снова и снова она звала кучера. «Плетью его, плетью»! Потом появился какой-то Юрка. Так называл его дед. Того кучер кнутом не гнал, но мать Маши и его тоже не возлюбила. Дед мой, Силантий будто похихикивал над Юркой, ну не в лицо, потому что и не встречался с ним никогда, а так, чтоб себя успокоить. Но его явно несбыточные надежды на союз с любимой девушкой окончательно рухнули, когда Маша вдруг вышла замуж за этого нелюбимца её матери. Но то были именно надежды, которые, как говорят, умирают последними. Возможно, действительно умирают. И поистине уходят последними из всего того, чего касаются желания. Однако только не любовь. Она-то не гибнет вообще никогда. Она выше всякого желания. Её крепость у Силантия лишь набирала ещё большую силу и отбрасывала прочь любое посягательство. И Машины глаза. Их ясные черты навсегда поселились в его глазах. Там они слились воедино.