Романов остановился на время, чтобы чуть-чуть передохнуть и посмотрел на Самарина:
— Пойми. Ты для них всегда будешь оставаться ребенком. А, кстати, кто у тебя родители?
— Отец в министерстве торговли. Заведует каким-то направлением во внешних сношениях. Мать домохозяйка, а когда-то была великолепным врачом. Сейчас бесконечно читает женские романы и цитирует их наизусть, а из дома выходит только в магазины и театр. Хотя, зачем ей ходить по магазинам, ума не приложу. Все равно наша домработница все покупает.
— Не кисло! — присвистнул старлей. — У вас и дача, небось, где-нибудь на море, яхта.
— У нас дом в Варне. И под Выборгом дача. В Рощино. Ездим туда. Я в кандалах, отец и мать в машине с собственным водителем. А яхты отец не любит. Предпочитает отдыхать на берегу в шезлонге или кресле-качалке.
— И опять-таки не кисло! Многие тебе могут позавидовать, а ты костеришь предков, на чем свет стоит. Не пойму я все-таки, зачем ты в армию поперся?
— Мне их бесконечный снобизм и ничем неистребимое ханжество поперек горла стоят. А еще безграничная ложь. Дошло до того, что отец решил меня женить на дочери какого-то дипломата при ООН. Вот тут-то я и взбунтовался. Пошел в военкомат и попросился в армию. Представляешь? У военкома глаза на лоб. Приходит здоровенный парень студент ВГИКа без генетических и каких-либо других отклонений, у которого папа в министерстве, и говорит, что хочет в армию, да еще в спецназ, да в горячую точку, как минимум. Сам. Видно было, как меняются стереотипы в башке у комиссара. Мозги аж скрипели.
Романов вытащил еще один валун и аккуратно уложил у стены. Он выпрямился, было, для нового захода, но вдруг замер, как вкопанный.
— Что там? — насторожился Самарин.
— Тихо! — прошептал старлей. — Там что-то происходит. Послушай.
Евгений подошел поближе и прислушался. С той стороны был слышен ритмичный стук.
— Да, — оторвался от завала боец. — Я тоже слышу.
— Откапывают, суки.
— Жопа! Во, попали!
Виктор провел обеими руками по светло-русому ежику волос, затем махнул рукой и обреченно, будто на плаху, поплелся к костровищу. Женя побежал за ним.
— И что теперь? — спросил он. — Что будем делать? Командир?
— Да, какой я тебе теперь к чертям командир? — взвился Романов, опускаясь на бушлат. — Блядь! Так хочется курить! У тебя нет сигаретки?
— У меня осталось полпачки, да у Власова пачки три в РД было. Мы же на выходе не курим.
— Дай хоть одну.
Самарин вытащил из помятой пачки «Прима» сигарету, протянул старлею, затем извлек еще одну и прикурил. Курили, молча. Тянули горький дым, от которого першило в горле, нервно, затягиваясь взахлеб, словно всхлипывая от плача. Когда докурили, решили еще по одной. Потом старлей встал и снова отправился к завалу, послушал и вернулся обратно.
— Копают, — угрюмо констатировал он, усаживаясь обратно. Нервное напряжение ощущалось в каждом его движении. — Но еще все так же далеко. Ты спрашивал, что теперь делать? У нас много путей. Выбирай. Во-первых: можно застрелиться. Прямо сейчас. Наверное, это не больно. А главное — быстро. Во-вторых: можно дождаться, когда откопают и дать бой, и все равно погибнуть, но уже как герои хреновы из американских боевиков. Шансов на победу нет никаких. В-третьих: можно сдаться в плен и опять-таки сдохнуть, но уже рабами, и при этом хорошенько и красиво помучаться. Есть четвертый вариант — застрелить друг друга на раз-два-три и все едино сдохнуть. Сдохнуть! Сдохнуть! Сдохнуть!.. С какой стороны не посмотри, кругом смерть. Так какой же я в задницу командир, если вас всех на смерть повел?