У Волосатика тоже слезы выступили на глазах, когда он услышал, какая судьба постигла единственный в пределах его видимости и досягаемости оригинальный альбом «Exile on Main Street».
Слезы эти высохли, лишь когда Волосатик прослышал о спекулянте по кличке Финка, которого так прозвали за необычайную худобу; якобы он стоит обычно под эстакадой городской железной дороги и торгует пластинками, которые добывает никому не ведомыми, особо темными путями. Одни говорили, что на самом деле он работает в органах, другие — что он вообще агент сразу трех разведок, а кое-кто уверял, что главное его ремесло — поставлять дипломатам разбитных девиц для вечеринок «топлес». Еще ходили слухи, что он просто подрабатывает элитным извозом — катает дипломатов на Балтийское побережье, а плату берет западным товаром и шмотками. Это, кстати, очень походило на правду, ибо под мостом он стоял неизменно по вторникам с шести до семи вечера, в такое время какой дурак захочет тащиться за 250 километров к морю?
Когда Волосатик в означенное время прибыл на означенное место, он и вправду еще издали углядел под мостом тощего верзилу, напряженно глазеющего в одну точку, с квадратной, увесистого вида, матерчатой авоськой. Хотя наступали сумерки, на нем были темные очки. Очки произвели на Волосатика столь сильное впечатление, что он поначалу подойти не осмелился, а решил понаблюдать за происходящим со стороны, присмотреться, какие тут порядки. Клиенту полагалось сперва сделать заказ, который Финка неизменно сопровождал уничтожающим комментарием.
— Дилан? На что он тебе сдался? Там, у них, он давным-давно полный нафталин.
— Bee Gees? Эти евнухи попсовые, этот вонючий скулеж для дискотеки?
— С тех пор как Брайан Джонс зажмурился, о «Стоунзах» вообще можешь забыть.
Финка мог позволить себе задаваться сколько угодно, ибо и в самом деле умел раздобыть все. Когда Волосатик, наконец, заказал ему «Exile on Main Street», но непременно запаянный, Финка только скривился:
— Ясный болт, запаянный. Или ты думаешь, я стану эту хренотень слушать?
Три недели спустя Финка и впрямь притащил в своей авоське запечатанный дубль «Exile on Main Street», но потребовал за него с Волосатика триста марок.
— Как триста? — опешил Волосатик. — Да мне за такие деньги на каникулах месяц горбиться.
— И правильно. Если «Стоунзы» ради этого месяц в студии парились, то уж тебе-то сам бог велел тоже месяцок попариться.
— Но у меня нет трехсот марок.
— Тогда, может, полсотни западных?
— Да нет, и полсотни западных нету, — сокрушенно проронил Волосатик.
Финка только презрительно хмыкнул, и заветный запечатанный дубль снова исчез в недрах его авоськи.
— Выходит, парень, у тебя на полсотни западных недостача, — холодно заметил он.
Волосатик и это вынужден был проглотить, он только пообещал обязательно вернуться, когда бабки раздобудет. По-моему, именно в те дни Марио и сказал, что Волосатик свой «Exile», наверно, так никогда и не послушает — у него рука не поднимется оригинальный, запаянный альбом вскрыть.
— Желать чего-то вообще куда интереснее, чем иметь. Взять хотя бы женщин, — изрек Марио, и все, кто слышал его слова, согласно закивали, а про себя с завистью подумали: «Ишь ты, что ему уже известно!»
Музыка тогда была прекрасна, куда лучше, чем сегодня. Это скажет вам любой, кому уже в ту пору посчастливилось иметь кассетный магнитофон. Тогда все и всё переписывали. «Дашь переписать?» — важнее этих слов тогда просто не было. У кого-то была пластинка, он давал другим ее переписать. Сегодня весь мир давно слушает компакт - диски. Ясное дело, они лучше, но в пластинках было куда больше очарования. Сейчас, если компакт - диск даже слегка поврежден, слушать его невозможно, он прямо по душе скребет, и звук этот, к тому же, вызывает ярость, тогда как в подобном дефекте на пластинке было что-то музыкальное и даже убаюкивающее, по крайней мере, после шести-семи прослушиваний ты к помехе привыкал, она становилась тебе как родная. Пластинки брали и руки бережно, любовно, чтобы, не дай бог, не стук нуть, не поцарапать, ведь они такие чувствитель ные. Пластинка дарила человеку чувство, что он держит в руках нечто драгоценное. Стоит только вспомнить, как Волосатик со своими пластинками обращался, как благоговейно вынимал их из кон вертов, как брал только за середину и кант, как даже конверт только за краешек брал… Очкарик собственные оригинальные английские диски по реписал себе же на жалкий кассетник ЦК-20 и слушал только с магнитофона, потому что от иголки, как он считал, пластинки «заигрываются». Марио — тот свой «импорт» слушал исключительно в одиночку, чтобы кто-нибудь ненароком не толкнул проигрыватель. Он даже ходил при этом на цыпочках, боялся, как бы от его шагов иголка не подпрыгнула и не поцарапала пластинку. И все равно — всегда находился кто-то, кто не жадничал и «давал переписать». Для этого встречались специально и переписывать садились вместе — две-три пластинки, а то и больше, но иногда и только одну, особо драгоценную. И не нужно было знакомства, ни дальнего, ни близкого, — достаточно было просто любить одну и ту же музыку. Не обязательно было даже говорить друг с другом, можно было просто молчать и вместе предаваться вечности, чувствуя, каково это — становиться настоящим мужчиной. Музыка, под которую это происходило, могла быть любой — все равно она была классная.
НЕ МОЖЕТ БЫТЬ, ЧТОБЫ ВСЕ МЫ БЫЛИ ТАКИЕ ЗДОРОВЫЕ!
У Михи западных пластинок не было — невзирая на западного дядюшку. Пластинку в кальсонах не провезешь, а для контрабандистских трюков с двойным дном дядя Хайнц был явно не тот человек. Достаточно было пограничнику чуть медленнее обычного пролистать его паспорт — и дядюшка Хайнц уже на чем свет стоит клял судьбу, спроворившую ему бедных восточных родственников, ради которых он всякий раз подвергает себя поистине нечеловеческому риску. Однажды, когда пограничник вдруг торжествующе помахал его паспортом, у Хайнца просто сердце оборвалось.
— Знаете, что я думаю? — загадочно произнес пограничник, изучая многочисленные штампы в дядином паспорте. — Знаете, что я думаю? Когда человек, вот вроде вас, приезжает так часто, знаете, что я думаю?
Тут у дядюшки перехватило дыхание, и единственное, что он смог — это безмолвно покачать головой. Он до смерти боялся, что на сей раз его уж точно застукают — с бисквитно-вишневым рулетом, приклеенным скотчем где-то между икрой и лодыжкой. И когда пограничник повел его в таможенный барак, дядя Хайнц сразу понял: всё, это конец. Отныне — только небо в клеточку. Он даже запястья уже подставил для наручников. Лучше сразу честно во всем признаться.
— Когда человек, вот вроде вас, приезжает так часто, — продолжил пограничник, доверительно понижая голос, — он наверняка друг нашей республики и приверженец нашего строя.
Дядя, от греха подальше, на всякий случай кивнул. А пограничник, делая многозначительные глаза, перешел на шепот:
— Я вам сейчас кое-что покажу. Только никому ни слова!
С этими словами он откинул мешковину, под которой обнаружилась конфискованная четырехкомпонентная японская акустическая система: две трехполосные напольные колонки, тюнер с автоматическим запоминанием станций, автоматической подстройкой и электронной памятью на множество каналов, усилитель с эквалайзерами, с отдельной регулировкой усиления на каждом канале, с двумя режимами воспроизведения (моно и стерео), а также кучей всяких других кнопок, ручек и клавиш, вдобавок еще и с отдельными выключателями на каждом из четырех компонентов системы. Пограничник торжествующе указал на систему и гордо спросил: