Доброжил оказался «дома» и открыл гостям обшарпанную дверь, не успели те даже постучать.
— Знаешь уже, зачем пришли? — спросил Акимыч.
Выжитень молча наклонил голову.
— Пойдёшь?
Домовой не отвечал.
— Да ты что, Выжитень! — не вытерпел Лёнька. — Обратно в свой дом не хочешь?!
— Знаю, о чём ты думаешь, — сказал Акимыч, — только она уже не такая. И теперь её с панталыку шиш собьёшь, спроси вон у Лёньки.
— Правда, Выжитень!.. — горячо подхватил мальчик. — Возвращайся!.. Пелагея сама тебя просит! Ну, в конце концов, сарай твой никуда не денется!..
Домовой поднял глаза, и Лёнька понял: во второй раз вернуться в сарай Выжитень не сможет. Он просто растает, как когда-то растаяли Панамкины родители. Понял это и Акимыч.
— Не бойся, — мягко сказал он. — Никто тебя больше не обидит, слово даю.
И тут Лёнька в первый раз увидел, как улыбается Выжитень: словно солнышко появились в угрюмом и холодном затученном небе.
— А бабка моя пирогов наготовила, ватрушек!.. — подмигнул домовому Акимыч. — Во как наедимся. Ты давай, Хлопотуна с собой бери и приходи.
— Обязательно приходите! — сказал Лёнька.
— Только вы вот чего, — замялся Акимыч, — вы сразу-то не показывайтесь, мало ли что… Как-нибудь постепенно нужно, полегоньку…
— А может, вообще не нужно показываться? — спросил Выжитень. — Я тихо уходил, тихо и вернусь.
— Как это не нужно? Нужно! — упрямо сказал Лёнька, которому хотелось праздника. — Моя бабушка тоже хочет вас увидеть.
— Давай так, мы сядем за стол, приготовим вам по прибору и позовём, — предложил Акимыч. — Тогда и вы… Только аккуратно.
— Понятно, — ответил Выжитень, — постараемся не испугать.
— Акимыч, они придут? — поминутно спрашивал Лёнька, идя обратной дорогой.
— Придут, — всякий раз отвечал тот, усмехаясь в темноту.
…Пелагея Кузьминична и бабушка Лёньки сидели как на иголках. Они уже накрыли стол и теперь ожидали необыкновенных гостей — одновременно с нетерпением, любопытством и страхом. Пелагея беспрестанно вздыхала, принималась то креститься, то всхлипывать, и бабушке Тоне приходилось её успокаивать.
— Ну чего ты мокроту разводишь? Съедят они тебя, что ли? Весь век с ними живём — и ничего!..
— Ага, тебе хорошо, — прогудела Пелагея, — а я чертей с детства боюсь…
— Ну какие они тебе черти? — прикрикнула на неё Антонина Ивановна. — Духи они домашние, добрые…
В это время стукнула входная дверь. Пелагея громко охнула и вцепилась в руку Лёнькиной бабушке.
— Никак дрожите? — спросил Акимыч, увидев лица обеих женщин. — Ложная тревога.
— Не захотел вернуться? — спросила Антонина Ивановна.
— Захотел. А ну давайте, готовьте два прибора. Да не бойтесь вы!..
Пелагея, бормоча что-то невнятное, достала тарелки и ложки.
— По местам, — скомандовал Акимыч.
Все расселись за столом. Лёнька выбрал место между своей бабушкой и пустым табуретом, предназначенным для Хлопотуна.
— Дорогие гостюшки! — громко сказал дед Фёдор. — Просим вас на нашу хлеб-соль! Мы пекли, волновались, угодить вам старались. А вы попейте, поедите, после нас похвалите!..
— Благодарствуйте, — раздалось совсем рядом.
— Ой!.. — вскрикнула Пелагея, и вся краска разом сошла с её толстых щёк.
— Не пугайся, хозяюшка, — сказал голос. — Если хочешь, мы уйдём.
— Не уходите, она привыкнет, — Акимыч обнял жену за плечи. — Привыкнешь, Пелагеюшка?
Та боязливо закивала.
— Ты кто же будешь? — спросила бабушка Тоня, повернув голову на голос. — Уж не наш ли Хлопотун?
— Я Выжитень.
— А я Хлопотун, — прозвучал другой голос. — Здравствуй, хозяюшка.
— Здравствуй. За сладкие сны — спасибо тебе, за помощь — того пуще, а за заботу о внучке моём — низкий поклон, — Антонина Ивановна встала и поклонилась невидимому Хлопотуну.
Лёньку распирала гордость: его бабушка не только не испугалась, она не посчитала зазорным для себя поблагодарить домового, признать его заслуги.
Видя, что ничего страшного не происходит, Пелагея тоже осмелела:
— А наш-то где, отзовись!..
— Я здесь, хозяюшка.
— Ты на меня не серчай, прости. Не со зла я тебя прогнала, а сдуру.