— Это что Выжитень в сарай сбежал, что ли? — нехотя переспросил Хлопотун.
— Выжитень? — не понял Лёнька.
— Ну да, так доможила их теперь зовут. Это значит, выжили его из дому — вот он и Выжитень.
Лёньке показалось, что Хлопотун говорит неохотно и даже с какой-то неприязнью к дедову домовому. И точно, вскоре тот бросил через плечо, не отрываясь от работы:
— А уж я ему другое имечко подыскал бы за то, что на всю округу нас, домовых, опозорил…
— Да ты что, Хлопотуша, — растерялся Лёнька, — его ведь и так обидели. Бабка Пелагея невзлюбила его и совсем заругала…
— Ишь ты, заруга-ала, — передразнил Хлопотун жалобный Лёнькин голос. — Да знаешь ли ты, что никто не может выгнать домового из его дома? Хозяин в избе он! Эта сила в нас ещё от Светоносца. И Выжитень вовсе не потому дёру дал, что глупого бабьего визгу испугался, а затем что старика своего пожалел. Дескать, уйду — старуха и успокоится, и уж деда за меня пилить не будет. Понятно тебе?
Лёньке было понятно, но от этого незнакомый Выжитень нравился мальчику ещё больше. Между тем Хлопотун вернул веник за печь, сам вспрыгнул на сундук и с расстановкой заговорил:
— Опозорил он всех нас потому, что ушёл самовольно из дома, оставил его без присмотра. Хуже этого для доможила и придумать ничего нельзя. Да ты сам посуди: дом, хозяйство — всё оставил. А вдруг пожар, вдруг болезнь — ну кто тогда его деду поможет? Иной домовой — уж и хозяев-то на белом свете нету, и дом стоит пустой — а он из него не уходит, до конца его бережёт. А разрушат дом — он на развалинах жить остаётся. А этот при живых хозяевах из родного дома в заброшенный сарай подался!
Хлопотун был не на шутку сердит, его мохнатые уши не знали покоя. Наконец он решил, что негоже серьёзному доможилу так распаляться впустую, и махнул лапой:
— А что ему! В карты-то можно и в сарае играть!..
И Хлопотун продолжил свою уборку, нисколько не собираясь вести с Лёнькой задушевных разговоров. «Может, мне спать уйти?» — в замешательстве подумал мальчик, но тут другая, простая мысль пришла ему в голову.
— Хлопотуша, а давай я помогу тебе, — предложил он.
Хлопотун, напротив, так удивился, что замер на месте и его глаза от изумления сделались круглыми, как у кошки. Домовой не знал, что ответить, ему никто и никогда ни в чём не помогал. Наоборот, это он, следуя своей склонности, всю жизнь тихо и незаметно помогал людям. То, что сегодня человек захотел подсобить ему, было ужасно непривычно, неправильно и в то же время приятно.
— Да ты, поди, набегался за день-то, — тяжело переводя дух, ответил доможил, — ну а я днём сплю. — И нерешительно добавил:
— Может, в другой раз когда…
Лёнька не понял смятения Хлопотуна, зато хорошо почувствовал, что настроение его изменилось. И тогда он тихонько спросил:
— Хлопотуша, а много в вашей деревне домовых?
— Много? Какой там… Это раньше много было. А теперь раз, два — и обчёлся. Многие за хозяевами в чужие края подались, а остальным и податься-то некуда. В жилых избах только я да Кадило, а прочие — кто где… Кто в пустом курятнике ветру подвывает, кто, опять же, в сараюшке приют нашёл. Один домовёнок в старом магазине поселился, прямо смех. А что ты ему скажешь, неприкаянный мы нынче народ…
Лёнька догадался, что домовёнок — это вроде как маленький ещё домовой, доможилов ребёнок.
— Ну да, дитёнок и есть, — вздохнул Хлопотун. — Да ещё сирота. Прибился тут к нам с год назад. Буду, говорит, в вашем магазине жить, это, мол, самый красивый дом на всю деревню. Ну, живи, какой-никакой, а всё угол… А после поймали мы его. Раз ночью слышим: какие-то голоса в магазине. Мы чух-чух туда, окошко там одно выбито было, так мы к нему. Видим, домовёнок наш стоит за прилавком и важно так говорит:
— Вам, гражданочка, этот платок не подходит. Потому что он в горох, а в вашем возрасте нужно носить поскромнее. Вот, например, возьмите с цветочками, они маленькие, и никто ничего плохого про вас не подумает. А горох лучше купите своей дочке. Она если в городе оденет такой платок, то все сразу и скажут: ну до чего же красивая и нарядная гражданочка, и станут к ней свататься…
Мы стоим, аж рты пораскрывали, а Кадило вдруг как заржёт и всё представление испортил. Продавец-то наш с перепугу под прилавок забился, не высовывается, а Кадилу неймётся.
— Эй, — кричит, — открывай свою лавку! Желаю и себе горох, чтобы в нём жениться! Га-га-га!
Лёньке показалось, что Хлопотун и сам смеётся, хотя наверняка этого не сумел бы сказать никто: лицо домового было так густо покрыто чёрными шёлковыми завитками, тесно прильнувшими один к другому, что в лабиринте этих завитков заблудилась бы всякая улыбка. И лишь голос домового безошибочно выдавал его настроение: то сухо и отрывисто шелестел поздней листвой, то ласкал слух лепетом первой зелени.