Друзья обещались никому не сказывать, а через полгода повесился Колька в собственном саду, когда Федосьи дома не случилось. Вот тут уже дружки бывшие заговорили, и всё вспомнили, и сделалась Федосья для всех ведьмою. Заодно и Татьяну Отрокову ей приписали и всё, что в таких случаях полагается.
– А разве это неправда?
– А кто ж знает? – как-то неохотно ответил Акимыч.
– И что потом с ней было? – допытывался Лёнька.
– Ну, потом сделалась Федосья вдовой, больше замуж не выходила. Да и кто бы её взял?.. Жила сама по себе, особняком, молчком…
– Акимыч, я не про это, – у Лёньки не выходил из головы разговор домовых. – Она на самом деле колдует? Вредит?
Весь Лёнькин вид требовал ответа, и Акимыч привздохнул:
– Говорили харинские, что колобродит Федосья по ночам, травы варит для своих зельев, чужих коров доит…
Наверное, Акимычу, было неприятно от того, что на любимой им земле живут злые люди, и Лёнька отступился, постарался выбросить из головы бабку Федосью хотя бы на время.
…Харино немногим отличалось от Песков, это была такая же пустая, умирающая деревня. Лёнька знал, что в ней осталось восемь жилых дворов. Правда, здесь были собаки, их лай сопровождал путников всё время, пока те шли неширокой харинской улицей. На пути им встретилась молодая женщина, которая приветливо поздоровалась.
– К племянничку выбрались, Фёдор Акимыч? – бойко спросила она. – А это кто с вами такой голубоглазый?
– А это Лёнька, – Акимыч взъерошил волосы на Лёнькиной голове. – Как живёшь, Маруся?
– Да так и живём помаленьку, – ответила она. – Серёга в поле день-деньской, дети в пионерлагере под Синим Бором… Хоть бы вернулись поскорее, скучно без них, – и Маруся снова одарила Лёньку лучистым взглядом.
– Уезжать не собираетесь? – спросил женщину дед и этим словно переключил какие-то кнопочки в ней.
– Ой, и не говорите, Фёдор Акимыч! – воскликнула Маруся, видимо, задетая за живое. – Ведь ради детей, ради детей уезжать надо! Ну что они в интернате раменском – точно сироты при живых родителях? С понедельника по субботу при школе живут, да и на выходной с каким трудом добираться приходится!..
У Маруси задрожали губы.
– И на каникулах тоже… Ну что тут ребятам делать? Ну, лес, ну, речка… Мне Сергей говорит: а помнишь, как мы сами-то росли? Помню, чего ж не помню. Тогда, может, и трудно, а хорошо, весело было. Жизнь налаживалась, отцы наши с фронта вернулись, кому такое счастье выпало, деревня оживала… А сейчас…
– Куда ж вы податься думаете? – спросил женщину Акимыч, и та устало махнула рукой.
– В Раменье, куда ж ещё. И детям учиться хорошо, и меня на работу в теплицу зовут, – Маруся вдруг нахмурилась. – Папка наш на подъём уж больно тяжёлый, всё никак не решится с места стронуться. Вот так и живём, Фёдор Акимыч! – Маруся постаралась снова взять бодрый тон.
– Ну да, ну да, – отвечал старик, разглядывая песок под ногами, – может, и переберётесь ещё к зиме…
– А ваш именинник, поди, гостей заждался, – сказала Маруся, освобождая Акимыча от лишних, ненужных слов и по-прежнему тепло улыбаясь. – До свиданья вам.
Она по-матерински погладила Лёньку по светлой голове и неторопливо пошла по улице.
– Акимыч, а как его зовут? – спросил мальчик, имея в виду дедова племянника.
– Кого? Племяшу моего? А так же, как и меня, только отчество другое – Николаич. Двоюродной сестры покойной сынок. Во-он на отшибе его домишко. Там совхозная пасека, а Федя заведует ею. Самый сладкий в хозяйстве человек.
– Может, мёдом угостит, – размечтался Лёнька.