– Нет, – с важностью ответил Панамка.
Домованя убрала самовар обратно и вместо него вынула куклу с волосами из пакли. Панамка вытянул шею.
– Принимаешь подарок? – опять спросил Пила.
Домовёнок с трудом переборол искушение:
– Нет.
– Ишь ты какой! – и Соловушка вынула из короба огромный домашний пирог – покрытый румяной корочкой и почему-то горячий.
– Принимаю, принимаю!.. – закричал Панамка, даже не дождавшись вопроса. – Ещё как принимаю! У меня такого никогда не было!..
– Ну а теперь ты, Лёнька, – сказал Пила, и в лапах у Соловушки мелькнуло что-то маленькое. Домованя раскрыла ладошку – на ней лежала деревянная свистулька в виде птички.
– Не бери, – прошипел за спиной Панамка, но Лёньке чем-то понравилась немудрёная игрушка.
– Эту свистульку вырезал твой дед, давно, ещё до войны, – проговорил Пила. – Ну так что, принимаешь подарок?
– Принимаю! – радостно воскликнул Лёнька, прижимая птичку к груди. – А как же она у вас оказалась?
Соловушка и Пила переглянулись.
– Про это ты не спрашивай, – посоветовал Панамка. – Я же вот не спрашиваю, почему мой пирог горячий. И вообще короб – это так, для видимости, на самом деле он пустой.
– Пустой? Но как же…
– Сегодня ночь такая, – коротко ответил домовёнок. – А всё равно зря ты меня не послушался. Может, тоже пирог бы получил…
БОЛЬШОЙ ДОЖДЬ
Акимыч в очередной раз вернулся из Раменья с «провизией» и пил чай, приготовленный Антониной Ивановной. Соскучившийся Лёнька примостился рядом.
– Как кум-то твой, Федя? – спросила бабушка Тоня. – Всё на печи прячется?
Акимыч крякнул и вытащил из кармана штанов какую-то газету, сложенную до размеров ладошки.
– Никак нет. Степану теперь прятаться ни к чему, наоборот… Целый день по селу ходит, пресс-конференции устраивает…
– Что-то ты темнишь, – нахмурилась бабушка. – Да что там у тебя, в газете твоей?
Акимыч наконец развернул газету, разложил её на столе и ткнул пальцем в заголовок:
– Читайте!
– Удивительная сила, – прочитал Лёнька. – К 30-летию Великой Победы.
– Ну и что? – спросила Антонина Ивановна, разглядывая статью.
Акимыч снова ткнул пальцем, на этот раз уже в подпись под ней.
– А теперь тут!
– С. Хорохонов, житель с. Раменье, – прочитал Лёнька. – А кто это – С. Хорохонов?
– Батюшки!.. – воскликнула Антонина Ивановна и схватила газету. – Так это что, Степан написал?! Ох, не вижу ничего без очков…
– Он самый, Степан, – подтвердил Акимыч. – Пропечатал человек в «районке» свои фронтовые воспоминания.
– Ой!.. Это когда ж он вспоминал? – спросила бабушка. – Когда на печи сидел?
– Ну чё ты, Тонь, к этой печи привязалась? Прям как Пелагея моя… Ну, сидел, ну, вспоминал про жизнь…
– Да ты не сердись, Федя, – Антонина Ивановна постаралась скрыть улыбку. – Ты давай, читай, интересно ведь.
– Без окуляров, однако, тоже не прочту, – сказал Акимыч и протянул газету Лёньке. – Ну-ка, ты у нас грамотный…
Лёнька поудобнее уселся за столом, откашлялся.
«Война была очень тяжёлым испытанием для нашего народа, – начал он. – Тому, кто её пережил, ясно, о чём идёт речь. Но я хочу обратиться со своим рассказом к молодым. И пишу о войне, чтобы показать, какие недюжинные силы открывала она в человеке.
На войне мы болели редко. Иногда в снегу по нескольку суток лежали, аж вмерзали в грунт – и ничего, никто даже не кашлял. Но однажды в ночном бою напился я из первой попавшейся лужи, и к утру скрутило меня, сильный жар поднялся. Нашёл я фельдшера, он говорит: дизентерия у тебя, ступай скорее в медсанбат. Приплёлся туда, а там и без меня яблоку некуда упасть. И на полу лежат, и в проходах, а санитары всё раненых подтаскивают. Куда, думаю, мне тут со свои животом, пойду в какую-нибудь избу (а было это в деревне), может, отосплюсь. Так я и сделал, влез на печку и забылся.
Очнулся от того, что стало мне как-то тревожно. Хочу поднять голову и не могу, от слабости еле глаза открыл. Приподнялся из последних сил, гляжу – рядом со мной лежит солдат. Похоже, что раненый, без сознания. А меня будто кто подзуживает: встань, выйди из избы… Скатился я с печки, ползком на крыльцо вылез, глянул по сторонам да и вскочил на ноги: в одном конце деревни наши отступают, а в другой уже немцы входят. Сперва я за нашими было кинулся, а после спохватился: ведь солдат в доме на печке лежит! Я в избу, начал его трясти. Трясу, а он только стонет. Сдёрнул я затвор автомата, дал очередь ему над ухом. Не помогло, лежит парень как убитый. И так мне стало жалко его, молодого, беззащитного, что подхватил я его под мышки и поволок из избы. Тащу и понимаю, что не успеть мне уже с парадного крыльца. Я со своей ношей через двор да на огороды, а оттуда – в поле. В поле этом попалась на наше счастье скирда соломы. Там и укрылись до ночи. Сижу я в копне, поглядываю, как немцы в деревне хозяйничают. Вдруг вижу, трое из них прямиком к нашей скирде направляются. Я – автомат наготове, замер, думаю: лишь бы мой бедолага не застонал. Но ничего, пронесло немцев мимо, и до самого вечера было тихо кругом. А когда стемнело, взвалил я раненого на плечи и потащился своих искать. Повезло, что они отошли ещё недалече…