– Долгой ночи, добрых дел, – сказал Хлопотун в эту темноту.
– Долгой ночи, – глухо ответил чей-то невидимый голос, – это и есть твой Лёнька? Сколько помню, люди к нам на посиделки не заглядывали.
– Толмач, – тихо промолвил Хлопотун, – то, что должно случиться, рано или поздно случается. Этот человек пришёл к нам не зря. А если ты сомневаешься в мальчике, испытай его сам.
Наступило молчание. Тот, кого звали Толмачом, видимо, задумался.
– Ну, будь по-твоему, – произнёс он наконец. – Может, ты и прав, Хлопотун. А ты, мальчик, вспомни сначала что-нибудь очень хорошее, а потом очень плохое.
Не успел Лёнька сосредоточиться, как в его сознании вспыхнул яркий свет и появился Акимыч со своей по-детски наивной улыбкой. Лёньку опять охватила горячая волна радости, и захотелось, как давеча, броситься на шею к деду. Но свет неожиданно померк, и вместо Акимыча Лёнька увидел бабушку. Она сидела, уронив руки на колени, устремив невидящий взгляд куда-то мимо мальчика, и тот понимал, что её печаль о погибшем муже не развеется никогда…
– Бабушка, – дрожащим голосом сказал он, – бабушка, не плачь, я так тебя люблю!..
– Успокойся, Лёня, – проговорил Толмач, возвращая мальчика в настоящее, – проходи и садись, доброму сердцу все двери открыты.
В этот миг темнота вокруг Лёньки сделалась прозрачной, и он увидел горницу и собравшуюся в ней компанию из пятерых домовых. Среди них Лёнька без труда угадал Толмача. Тот казался старше других, и его длинная шерсть серебрилась сединой.
Толмач сидел, облокотившись о деревянный стол, и смотрел на Лёньку умным спокойным взглядом. Хлопотун подтолкнул мальчика, и Лёнька присел на краешек длинной лавки рядом с домовым в пушистой, похожей на кроличью шёрстке. Пушистый не медля повернулся к нему и весёлым голосом спросил:
– А ты привёз из города игрушки?
– Нет… – растерялся Лёнька.
– Эх, жалко, вот бы посмотреть!..
– Да, напрасно ты, Лёнька, игрушек сюда не навёз, – подхватил домовой, сидящий у окна, – а то в нашем магазине одни платочки для гражданочек.
Домовой рядом с Лёнькой аж подскочил, хотел что-то ответить, но не нашёлся и только нахохлился.
– Ты Панамка? – догадался Лёнька. – Ты в магазине живёшь?
– В магазине, – нехотя буркнул домовёнок.
– А где твоя фуражка?
– Дома осталась…
– Вот, Лёнька, тебе и товарищ, – сказал Хлопотун, – а это у нас Кадило, – и указал на сидящего возле окна.
– Да-а, кадим понемногу, – отозвался тот, – но больше для собственного удовольствия, чем для пользы дела.
Лёнька ничего не понял, тем более, что никто не обратил внимания на реплику Кадила, а Хлопотун уже представлял следующего:
– А это наш многоуважаемый Пила.
– Меня зовут Запечный, – сердито возразил домовой.
– Звали тебя когда-то Запечным, – поправил Хлопотун, – но с того времени, как испортился твой характер, стал ты настоящей пилой.
– Да ещё и ржавой, – в тон Хлопотуну добавил Кадило.
– Ты же ещё и подзуживаешь? – взвился Пила. – Думаешь, не знаю, кто мне эту глупую кличку дал? А я всё равно Запечный.
– Да какой же ты Запечный, если у тебя печки нету? – невозмутимо спросил Кадило. – Живёшь ты в старом курятнике, и правильнее всего звать тебя Насестным.
– Посмотрим, где ты будешь жить, когда твоя бабка помрёт, – огрызнулся Пила, – может, ещё в нужник судьба загонит. Как мы тебя тогда звать будем?
– Да, – сокрушённо вздохнул Кадило, – с моим именем в нужнике жить нельзя. Придётся взять псевдоним – Запечный.
Пила вскочил в ярости, но его слова заглушил всеобщий смех.
– Ну, будет вам, – вмешался Толмач, когда веселье немного утихло, – кончай свой балаган, Кадило.
Кадило принял отрешённый вид, а Пила с глухим ворчанием опустился на лавку.
Лёнька обратил внимание на последнего домового, с которым Хлопотун не успел его познакомить. Этот последний не обронил ещё ни слова и вообще держался как бы особняком. Было похоже, что он думает о своём или о чём-то грустит. Хлопотун заметил Лёнькин интерес и подсказал ему:
– А это, Лёнька, твоего деда Акимыча бывший доброжил.
– Выжитень!.. – вырвалось у Лёньки.
Домовой и тут ничего не сказал, видимо, не желая вступать в разговоры. А может, ему тоже не нравилось теперешнее имя.
Доможил деда Фёдора был заметно выше прочих взрослых домовых, но сильно сутулился. Его шерсть не вилась, как у Хлопотуна, и не блестела, как нежная шубка Панамки, а висела длинными спутанными прядями. Лёнька представил, как зимней ночью Выжитень сидит в своём сарае и мечтает о тёплой избе деда Акимыча. В этот момент Панамка дёрнул мальчика за рукав: