– Не любит? – искренне удивилась бабушка Тоня. – Да она без Фёдора и дня не проживёт, что ты! Ругает его, ворчит, да, но это характер такой, любовь тут ни при чём.
И видя, что Лёнька не может уразуметь её слов, добавила:
– Ты думаешь, любовь – это когда голубками друг с дружкой воркуют? И я так считала, когда в девках бегала. А как полюбила твоего деда, замуж за него пошла, так и узнала, что в любви, как в жизни, всё бывает – и обиды, и слёзы… А Пелагея не плохая, Лёнюшка. Вон Фёдор-то когда на фронт ушёл, Пелагея с его стариками осталась. А они больные, беспомощные, свекровь с печки сама не слезет. Пелагея за день наломается на работе так, что еле домой приползёт, а дома свёкор со свекровью, словно дети малые, их обихаживать надо. Вот она и варит, и стирает, и штопает до глубокой ночи. Свалится спать как убитая, а тут и утро, на работу пора. Легко ли ей было так всю войну? А ведь ходила за стариками как за отцом с матерью, последний кусок им отдавала, ни разу не попрекнула. Вот и думай, какой она человек… Пелагее, Лёня, с детства тяжёлая судьба досталась. Осиротела рано, у чужих почти людей росла. За Федю только вышла, тут война началась. А после вернулся Фёдор живой, новый дом поставил. На дюжину детей, Пелагея смеялась… А вышло так, что ни одного родить не смогла, надорвалась на работе. И как облепили её разные болячки, всё оттуда же, с войны. На всю жизнь наследство. Видишь, как Пелагеина-то жизнь сложилась, а ты думаешь, что она такая-сякая, злая.
– Я не думаю, – смущённо ответил Лёнька, всё же чувствуя вину перед бабкой Пелагеей.
– И Акимыч твой её любит, – уверенно сказала бабушка, – любит и прощает всё.
– Любит?.. – в замешательстве переспросил Лёнька. – А разве…
Он умолк на полуслове, чувствуя, что продолжать не нужно. Бабушка Тоня поднялась с лавки.
– Что-то беседа у нас вышла больно серьёзная, а всё ты меня разговорил. Давай-ка мыться и спать, вон поздно-то как.
«Поздно, – подумал Лёнька, поглядев в окно, к которому вплотную подступила летняя ночь. – Значит, скоро придёт Хлопотун».
ВЕДЬМА ИЗ ХАРИНА
В эту ночь, придя в дом Егора, Хлопотун с Лёнькой не застали Панамки. Все прочие домовые сидели, как и вчера: Толмач – опершись о стол, Кадило у раскрытого окна, а Выжитень и Пила на лавках вдоль стен.
– Что, никак понравилось тебе у нас? – встретил Лёньку вопросом хозяин.
– Я пришёл про Егора дослушать. Можно?
– Можно, можно, – ответил за Толмача Хлопотун. – Он для тебя и рассказывал, мы-то Егора все помним, кроме Панамки.
– А где Панамка? – ещё раз огляделся мальчик.
– А кто его знает! Он где хочет, там и болтается, поди догадайся, – проскрипел Пила, недовольно зыркая из своего угла. Сегодня он показался Лёньке особенно мрачным.
Кадило хохотнул:
– Больно трудно догадаться! Наверняка у писателя отирается, где же ещё?
– Ты знаешь про писателя? – спросил Лёнька.
– Про него уже вся округа знает. Сперва своим тарантасом навонял, а потом до ночи консервными банками гремел.
– А мы с Акимычем к нему в гости ходили… – начал было Лёнька, но Кадило вдруг приник к окну.
– Ага, вот и наш бродяга идёт.
Действительно, через несколько секунд скрипнула входная дверь, затем отворился притвор в избу, и Панамка появился на пороге в своём знаменитом головном уборе.
– Долгой ночи, добрых дел! – с ходу выпалил домовёнок.
– Спасибочки, – поблагодарил его Кадило, – и вам того же. Вы у нас нынче без обновки или разжились чем-нибудь у писателя?
Панамка испуганно застыл на пороге.
– Ты что, подсматривал за мной? – спросил он прерывающимся голосом.
– Ага, замочные скважины я ещё не нюхал, – сухо ответил Кадило, оглядывая Панамку сверху вниз. – Ну, говори, чего стянул.
– Ничего не стянул, – жалобно пискнул домовёнок.
– Так мы тебе и поверили! – напустился на него Пила. – Говорили тебе, что воровать нельзя!
– Я не воровал… – всхлипнул Панамка и закрылся лапой. – Да они мне и велики-и-и…
– Кто, кто велики? – наседал Пила.
– Штаны!.. – и домовёнок горестно заскулил.
– Эх ты, – сказал Хлопотун, отворачиваясь от него, – а мы-то тебе в прошлый раз поверили!
Панамка вздрогнул.
– Я не хотел их брать! – в отчаянье выкрикнул он. – Я только хотел посмотреть, зачем так много карманов! Я хотел только примерить!..
– А ты чего вообще у писателя делал? – спросил Кадило.
– Ничего не делал, – ответил Панамка с самым чистосердечным видом.
– Как так ничего?
– Совсем ничего. Я смотрел, что он делает.
– А что он делал?
– Сначала обедал долго.
– А что ел-то? – облизнулся Пила.
– А я не понял. Он всё из банок, из коробочек ел, а пил из бутылок. Всё такое красивое, с картинками.