И вижу – бабка моя с кровати-то сползает и туда ж, куда Васька, норовит втиснуться, а отвечать и не собирается, совсем ополоумела. Когда она в подзоре запуталась, я чуть кадило не выронил. Эх, знал бы, чем всё обернётся, сказал бы прямым текстом: иди, старая плутовка, и наведи первым делом порядок в холодной избе. И нечего людям голову морочить.
Но что сделано, то сделано!.. Не вняла баба Катя моим нравоучениям, всё по-своему повернула. Выпуталась кое-как, вскочила на ноги и бегом из избы!
Все семьи тогда в Песках обежала. Растрёпанная, глаза навыкате, сама беспрестанно крестится:
– Что было, что было сейчас! Знамение мне божье было! Сижу я дома, молюсь себе тихонечко, вдруг – чудо: передо мной рука невидимая кадилом размахивает, а из кадила – дым, дым, дым!.. И голос слышу архангела Михаила: «Встань с колен, раба божья, ибо настал час твоей славы! За своё усердие и кротость сподобилась ты, Екатерина. Отныне и навеки с тобой божья благодать».
Ну и всё в таком духе. Переночевала Долетова в ту ночь у Ветровых, жили здесь через два дома от Кормишиных. Переночевала под предлогом, что не несут её от волнения ноженьки. Зато с утра понесли её эти ноженьки по всем ближним и дальним деревням. В Харине бабка рассказывала, что этот самый архангел самолично ей представился, пожал руку и благословил.
В Воронине уже Пресвятая Дева её благословляла и хвалила за благочестие, а в Глинищах баба Катя открыла народу, как с самим Иисусом Христом беседовала и великое откровение от него получила.
Словом, неделю дома не появлялась. За это время наши и окрестили меня Кадилом. Да и поделом мне! А впрочем, – домовой подмигнул Лёньке, – чем это имя хуже прежнего?
– И ты её больше не пугал? – спросил мальчик.
– А зачем? – как-то отстранённо ответил Кадило. – Можно было, конечно, ей и Михаила ещё представить, и кающуюся Магдалину, и самого Люцифера впридачу. Только зря всё это, её ничем не проймёшь. Видишь теперь, – с кривой усмешкой сказал он Панамке, – какие я каждый день ватрушки трескаю!.. Ну а ты, Лёнька, не засыпаешь ещё?
– Нет, – рассеянно ответил мальчик, – но знаешь, Кадило, мне, наверное, домой пора…
– Идите, – отпустил домовой. – Может, проводить тебя, Лёнька?
– Нет, я знаю, куда идти. До свидания, Кадило.
…Лёнька и Панамка вышли на улицу и почувствовали ободряющую прохладу, наконец-то она коснулась разгорячённой, ненадолго уснувшей земли. До рассвета оставалось ещё, должно быть, больше часа… Никаких видимых знаков его приближения пока не замечалось, однако ночь сделалась тихой, такой тихой, как будто в ней исчезло всякое движение. Когда где-то поблизости резким голосом вскрикнула сонная птица, Лёнька и Панамка в испуге прижались друг к другу.
– Лёнька, – смущённо отстраняясь, сказал домовёнок, – я хотел у тебя кое-что спросить…
– Давай! – с радостью ответил мальчик.
С того времени, как он увидел Панамку в домике Егора Сеничева, Лёнька очень хотел остаться с ним вдвоём, поговорить по душам, поиграть. При всей своей привязанности к Хлопотуше и дружбе с другими домовыми, Лёньку сильнее всего тянуло к этому маленькому, любопытному и неунывающему существу.
Панамка явно робел, не осмеливаясь заговорить.
– Ну, чего ты? – ласково подтолкнул его Лёнька. – Не бойся, спрашивай что хочешь.
– Скажи, в городе хорошо жить? – и Панамка вытянул шею, ожидая ответа.
– Хорошо. Но в Песках лучше.
– Да, наверное… Только я хотел про город разузнать. Вот Куличик из Харина не сумел там прожить… Это из-за соседей?
– Наверное…
– Послушай, а у писателя правда соседей нету?
– Нету, у него только жена. А зачем тебе это?
Панамка быстро оглянулся и, собравшись с духом, сказал:
– Хочу к нему в город на жительство переехать! Ты только не говори никому!.. – вдруг с опаской прибавил он.
– А чего ты боишься? Что тут такого? Я-то вот живу в городе.
– Ты – другое дело, ты же человек. А вот чтоб домовой в городе прижился, я такого не слышал. Я потому и спрашиваю, как там. Ведь если получится, как с Куличиком, то в Пески мне обратной дороги не будет – засмеют. Значит, опять мне скитаться…
– А ты что, скитался? – спросил Лёнька и почувствовал, как это слово отозвалось в сердце лёгким холодком.
– Скитался… – ответил домовёнок каким-то чужим, бесцветным голосом.
– Слушай, Панамка! – воскликнул Лёнька, ощущая растущую внутри тревогу. – А где твои родители? Или у вас нет родителей, у вас всё по-другому?
– Нет, не по-другому, – промолвил Панамка с какой-то незнакомой Лёньке надрывной ноткой в голосе. – И отец, и мать у меня были… Но когда я родился, дом наш старый сломали. Я даже не запомнил, что это был за дом, что за хозяева. Остались мы без угла… И потом ещё несколько лет скитались, это я уже помню. Из деревни в деревню переходили, а так ничего себе и не нашли. Ведь сейчас всюду такое – деревни пустеют, люди в город бегут…