…Отложив фильмоскоп, Лёнька долго сидел в задумчивости. Нет, его тронула даже не легенда о зарытых сокровищах. Где-то внутри себя мальчик услышал зов леса, тихий и властный одновременно. Он закрыл глаза и увидел ночной костёр, брызжущий искрами в темноту, почувствовал запах сосновых веток, потрескивающих в огне. Возле костра сидел старый лесник дед Савел и ворошил угли. Лёнька отчего-то не мог представить Савела таким, каким нарисовал его художник, и вместо этого видел Акимыча. У Лёньки заныло в груди. Он почти физически страдал от того, что деда нет рядом. Акимыч – да, он понял бы, что происходит с мальчиком… Он что-нибудь придумал бы… А кстати, когда это Ивана Купала? Правда ли то, что говорится в фильме о папоротнике? Дед Фёдор должен всё это знать.
Мальчик убрал свои вещи, вышел на улицу и, как к магниту, потянулся к дому Акимыча.
ДОМА ЛУЧШЕ
Лёнька сидел на подоконнике в своей спальне и смотрел в вечернее небо. Сначала оно было пустым, как гигантская перевёрнутая чаша с сине-фиолетовым дном. А затем высоко над садом, размытым ленивыми сумерками, зажглась первая звезда и приковала к себе взор мальчика.
Чем больше смотрел Лёнька на эту единственную, безумно отдалённую от него звезду, тем меньше и затерянней представлялся он сам себе, вместе с бабушкиным домом, вместе с Песками и даже вместе со всей Землей, которая была такой же маленькой светящийся пылинкой в океане космоса. Лёньке казалось, что он стремительно теряет самого себя в этих необъятных просторах, что вот ещё одно мгновение – и он окончательно исчезнет…
Но произошло совершенно обратное: что-то внутри Лёньки вдруг стало расти, расширяться во все стороны… Оно сделалось больше Лёнькиного тела и уходило дальше и дальше, за пределы видимого, в бесконечность… Мальчик становился всем, что вмещало в себя его сознание: маленькой деревней и всем человечеством, безымянной звездой и межзвёздным пространством… Всё это было рядом, всё было едино и свободно текло через Лёньку, принося чувство полноты и завершённости. Времени больше не существовало. Волны безбрежного покоя и блаженства несли Лёньку, как огромные крылья нежности.
Он не знал, сколько продолжалось это невероятное путешествие, но когда вернулся к себе в комнату, за окном светилось уже много звёзд и отыскать среди них ту, первую, было невозможно.
Внезапно Лёнька понял, что в его комнате что-то изменилось, в ней угадывалось чьё-то присутствие.
– Хлопотун, – позвал Лёнька.
– Да, – ответил шелестящий голос, – я не хотел тебе мешать…
– Я смотрел в небо, – проговорил мальчик. Больше он не мог ничего сказать.
– Знаю, – молвил Хлопотун. – Если ночью долго смотреть в небо, можно улететь в такую даль… И если хоть однажды улетишь, это обязательно повторится ещё и ещё…
– Откуда ты знаешь? – поразился мальчик. – Ты что, летал? Домовые летают?
Не ответив, Хлопотун обнял Лёньку сильными мягкими лапами и снял с подоконника. На миг мальчик уткнулся в его шерстяную грудь и вдохнул смешанный добрый запах деревенской жизни: запах хлева, привяленной травы, запах парного молока…
– Хлопотун, почему ты не приходил вчера? Я тебя ждал… Где ты был так долго? – ласково пенял он, поглаживая тёплую барашковую шерсть.
– В Харине, – ответил домовой.
– А зачем?
– Помнишь, Пила про ведьму рассказывал?
– Ну и что?
– Вот я и ходил разведать, как там.
– И что ты разведал?
– Плохо дело, – не скрывая досады, ответил Хлопотун. – Ну, да ладно, ты-то как?
– Я хорошо… Ой, ты знаешь, Панамка же уехал в город!..
– Как это уехал? В какой ещё город?
– Он с Мойдодыровым уехал! Мойдодыров утром домой собрался, Панамка и уехал к нему жить!..
Хлопотун всё понял. Он стоял, прядая лошадиными ушами, и молчал. Лёньке сделалось нехорошо от этого молчания. Он ждал, что доможил начнёт ругать его, а отругав, уйдёт и больше никогда не явится к Лёньке.
– Эх, пустой я чугунок! – вдруг безжалостно обругал себя Хлопотун. – Как же я про это не подумал, а?
Лёнька вспомнил, что как раз в последнюю ночь, когда Хлопотун отсутствовал, Панамка и соблазнился идеей переехать к писателю.
– Что теперь будет, Хлопотуша? – виновато спросил он у домового.
– Не знаю, Лёнька… Давай думать, что всё образуется. А больше этого мы с тобой всё равно ничего не сумеем. Ну, пошли к Толмачу.
В доме Толмача было тихо. «Неужели и они куда-то исчезли все?» – испугался Лёнька, проходя через тесные сени. Но четверо домовых были на месте, правда, сидели молча, как-то отъединённо друг от друга и выжидающе смотрели на дверь. Когда она отворилась, Кадило даже вскочил.