– Эх, люди, люди!.. И впрямь застила вам глаза ваша ненависть. Через неё не видите ни черта. Ты, тётка Марфа, забыла уже, кто твоего Захарку от смерти спас? А ты, прокурор, к кому бегал, когда твоя мать слегла? Забыли, все забыли, кем нам Сеничев Егор был. Помним только, что он немцев лечил. Э-э-эх!.. Пойдём, Егор Алексеич, в избу, всё ясно, – и увёл Сеничева.
Но люди с кормишинского двора не расходились. Топтались на месте, переглядывались, не решаясь заговорить, и словно ненароком подталкивали Игната Кутявина к крыльцу. Игнат вертел головой, озираясь на народ с укоризной, потом влез на ступени и глухо крикнул:
– Эй, Сеничев, Егор! Выдь на минуту!
– Чего тебе надо, или ещё какую обиду вспомнил? – спросил Фёдор, отворив дверь.
– Скажи Егору, пускай остаётся, мы не против.
…И остался Егор в Песках. Сперва, конечно, надо было ему обзавестись домом.
– Мы с тобой вот что сделаем, – рассуждал Фёдор, – старый дом раскатаем по брёвнышку, среди них добрые ещё найдутся, и сложим из них новый, поменьше, так чтоб на первое время было жильё. А там вступишь в колхоз, выпишешь себе лесу, и мы тебе хороший, большой дом выстроим. Может, семьёй к тому времени обзаведёшься…
– Мне, Федя, видно, на роду написано прожить бобылём, – отвечал Егор, – так что обойдусь я одним домом.
– Ну, это ты погоди зарекаться. Вот охолонут наши солдатки, да и окрутит тебя какая-нибудь.
Вдвоём, Фёдор с Егором, и поставили этот домишко. До осени управились, и перешёл Сеничев в собственный угол. Работать устроился сторожем на зернохранилище. Препятствий ему в этом никто не чинил, и вообще люди как бы не замечали Егора. При встрече здоровались, но не заговаривали, а чаще спешили куда-нибудь свернуть, увидев Сеничева.
Егор тоже ничьей дружбы не искал, работу выполнял исправно, а в остальное время занимался своими травами.
– Думаешь, пригодятся? – спрашивал у него Фёдор Кормишин.
– Как не пригодиться, – отвечал Егор, – нешто война всех здоровыми сделала?
Однажды вечером, когда Фёдор с Егором чаёвничали у Кормишиных, вернулась с работы Пелагея.
– Егор, ты про Марфу Задворкину не слыхал?
– Не слыхал…
– Да ты что! Сёдни прямо на ферме так схватило, аж в голос кричала. Мужики её домой отнесли, и председатель подводу дал в райцентр отвезти, а она ехать отказалась. Не надо, говорит, мне ихней больницы, два раза уже резали, а толку? Лучше дома помру, чем под ножом. Так и не согласилась в Синий Бор ехать. Давай, говорю, Марфа Демьяновна, я Сеничева Егора позову, он тебе поможет. Как она на меня руками замашет: что ты, как мне его просить-то теперь? Я ж его на чём свет стоит поносила. Нет, уж видно, пришла моя смерть. Так ты пойдёшь, Егор, или нет?
– Конечно, пойду. Ненадолго только к себе заскочу.
– Ой! – засуетилась Пелагея. – Тогда я к Марфе побегу, скажу ей, что придёшь.
Вскоре и Егор был у Марфы и поил её целебным отваром.
– Напрасно вам операции делали, Марфа Демьяновна, – говорил он, – можно было без них обойтись. Я вам буду лекарство готовить и приносить, а вы пейте на здоровье.
Горько заплакала Марфа:
– Ох, Егор, Егор, прости ты меня, старую дуру, что такое зло на тебя держала…
– Полно вам старое поминать, – успокаивал Егор, – всё хорошо будет. Вы, Марфа Демьяновна, скажите другим, кому помощь нужна, пусть приходят.
И понемногу-понемногу снова сделался Сеничев Егор лекарем на всю округу. Шёл к нему и ехал больной люд, у которого одна надежда на чудо оставалась. За работой Егору некогда было ни поесть, ни поспать толком, и, зная про это, Фёдор Кормишин стал приходить к нему по вечерам с чугунком.
– Давай ужинать, Егор, тут Пелагея нам щец наварила.
– Спасибо, Федя, спасибо, нянька моя разлюбезная!
– То-то нянька! Тебе, я чай, другая нянька нужна. Не присмотрел себе жены-то ещё?
Егор разводил руками:
– Ну какой я жених, Федя? Неужто сам не видишь? Не хозяин, не работник, и всё моё богатство вон по стенам развешано. Да больные день и ночь идут. Кто же это на такую жизнь со мной решится?
– Да, мил человек, выбрал ты себе ношу, – сокрушался Кормишин.
И так шло время, шло и постепенно уносило с собой людскую неприязнь к Егору. Уже никто не попрекал его прошлым, словно из человеческой памяти навсегда стёрлось это тягостное воспоминание. Правды ради скажу, что и особой любви односельчан Сеничев больше не видел. Трудно им было понять Егора: его изломанная судьба, одинокая неустроенная жизнь, его равнодушие к земным благам не укладывались в обычном сознании. Но было что-то ещё, чего другие ни постичь, ни определить не могли, а ощущали даже тогда, когда просто смотрели в глаза Егору: в этих глазах отражалась сама вечность.