А с Фёдором Кормишиным виделся Егор почти до последнего дня. Фёдор у него то совета спрашивал, то мыслями делился, а то и просто так приходил. В этом случае садился незаметненько в уголок и сидел тишком, ожидая, когда Егор сам заговорит.
– Что, Федя, грустный такой? – спросит, к примеру, Егор.
– А каким мне быть? Видал, сегодня Жарёнковы в город сорвались? Ровным счётом двадцать дворов в Песках осталось!
– И что, Федя?
– Как и что? Ой, блаженный ты, Егор, ей-богу! Драпают, говорю, люди из Песков! Сегодня двадцать дворов, завтра – десять, а послезавтра – что будет?
– Не будет, Федя, ничего страшного.
– А, вот как… Ну, подразни, подразни меня. Деревня рушится, жизнь наша рушится – это не страшно?
– Ну, не рушится же жизнь, Федя. Переезжают люди из одного места в другое.
– Во даёт! Ладно, Пелагея моя так говорит, но ты-то! Ты ж вот не едешь в город. Почему не едешь?
– Да что ты, Федя, сам не знаешь?
– Знаю. И потому обидно мне такие слова от тебя слышать. Неужели не жалко Песков?
– Ну, Федя, я ведь тоже тут родился. И помру тут. Но ты вот что пойми. Засыхает в лесу старое дерево, а рядом уже молодняк поднимается. Что будешь делать: печалиться или радоваться?
– А чего ты на лес перекинулся? В лесу всё едино, это жизнь. А на месте Песков какой это молодняк поднимается? Что-то я его не вижу.
– А его за наш короткий век и не увидишь, потому трудно судить нам об этих вещах.
– Погоди, погоди, – схватился за голову Кормишин. – А ты зачем это про молодняк сказал? Или знаешь что? Ты же у нас провидец, Егор, стало быть, должен знать. Ну, видишь ты чего-нибудь?
– Федь, ты меня послушай спокойно. Вот представь, что плывёшь в лодке по реке и река разбегается на два рукава. Ты один для себя выбрал и поплыл по нему дальше. То есть речка одна, а рукавов – два, и у каждого своё русло, пороги, свои берега. Так вот будущее, Федя, как эта река, только «рукавов» у него поболе. И каждый такой «рукав» – это возможная судьба для наших Песков.
Фёдор Кормишин обдумал эти слова и пожух.
– Значит… не можешь сказать? А как же бабы на картах гадают и правду говорят?
– Бабы, Федя, больше путают, чем правду говорят. Они одну ниточку из будущего выдернут и тянут её сюда, а этого бы и не следовало делать. Гадалка будущее не столько предвидит, сколько наводит его, помогает ему сбыться. И вот так из множества путей выпадает один, а тот ли это, который нужен человеку?
– Ага, вот если нагадали кому скорую смерть и он помер, значит, ворожка виновата. Правильно я понял?
– Примерно правильно.
– А отчего ж примерно?
– В действительности, Федя, намного всё сложнее, чем мы с тобой представить можем. Поэтому разговоры наши тоже… ну, как бы условные. Понимаешь?
– Даже не знаю, Егор… А если про ворожбу говорить, всё равно заманчиво знать, сколько тебе ещё жизни отпущено.
– Тебе, Феденька, беспокоиться нечего. Тебе ещё не один десяток лет отмерян.
– Ух ты, стриженый муравей!.. Ежели я ещё хоть двадцать лет прокручусь, мне же восемьдесят будет! Егор! Так это ты мне столько подарил? Карту такую крупную подкинул? Ай да провидец! Значит, поживём, Егорка! Может, ещё тот молодняк увидим, который тут проклюнется?!
– Ты, Федя, но не я. Мне отсюда уходить скоро.
– Что? Ты что сказал?
– Позвал меня Господь к себе, Федя.
– Зачем позвал? Ох, ёлки!.. Ты что… на тот свет собрался?
– Пришло время.
– Какое время, какое время?! Ты меня на сколь моложе? Мне восемьдесят определил, а сам что надумал?
– Да не я же надумал, Федя…
– Ну, а может, ошибся ты? Не так его понял? Выбрось ты эти мысли из головы, вот что я скажу, тебе ли умирать, Егор! Ведь совсем осиротеют без тебя Пески, мало нам горя…
Фёдор Кормишин говорил и боялся остановиться – спешно строил из своих слов бастион вокруг Егора и боялся, что первая же фраза Сеничева сметёт его. Однако тот больше не перечил. Егор сидел, откинувшись к стене, в обрамлении из сухих, бережно собранных им трав, и с любовью глядел на друга.
Вскоре после этого отошёл в вечность Егор Сеничев, и смерть его была и вправду успением: словно кто-то давно ожидаемый и любимый позвал Егора и он с тихой радостью пошёл на зов. Никакая болезнь не омрачила его последних дней, и сама природа подарила Сеничеву на удивление ясный и тёплый сентябрь для прощания с землёй. Обласканный этой милостью, весь какой-то лёгкий и прозрачный, будто осенний воздух, Егор и сам казался кем-то уже наполовину бесплотным.
Фёдор, у которого сердце теперь было не на месте, старался не выпускать его из виду, как мать своего ребенка, и даже тайком сопровождал во время прогулок. Он видел, что Егор не рвал больше трав, но по-прежнему разговаривал с ними. Разговаривал с деревьями в лесу, поглаживая их крепкие морщинистые стволы… Но более всего Сеничев говорил с кем-то невидимым, очень значимым для него. Его лицо становилось сосредоточенным и вдохновенным, и Фёдор уже не сомневался, что Егор Сеничев приблизился к великому таинству…