Когда погожим утром Фёдор вошёл в этот дом, он увидел Егора, в чистой рубахе лежащего на лавке со сложенными на груди руками. Кроткая и возвышенная красота не оставила его и по смерти. Фёдор опустился на колени и поцеловал лицо Егора, осиянное этой красотой.
– Сердце моё! Егорушка!.. – рыдая, говорил он. – Не устерёг я твой предсмертный час! А ведь хотел прощальное слово сказать, глаза тебе закрыть!.. А ты снова сам о себе позаботился!..
…На третий день Егора Сеничева похоронили, крест на могилу ему сделал и поставил Фёдор Кормишин, никому не уступив этой последней заботы о Егоре.
– Вот и вся история про моего хозяина, – промолвил Толмач. – Может быть, сейчас тебе многое в ней непонятно. Но твоя память сохранит мой рассказ на долгие годы, и в нужный момент ты всё вспомнишь и поймёшь.
ВОДА УШЛА
В кухне тихо плакала бабушка.
– Что случилось? – подбежал к ней Лёнька.
Антонина Ивановна прижала его к себе.
– Вода в колодце пропала, Лёнь. Что будет – даже не знаю…
– А речка?
– Речка далеко… Себе водицы ещё можно принесть, а скотина? А огород? Да и сад уж иссох весь, вон листья как привяли… Не будет урожая, ничего-то не будет, – и бабушка принялась утирать слёзы концом накинутой на голову белой косынки.
– Ба, может, вода появится? Не плачь…
– Дождичка нужно, Лёня, хорошего дождя, – Антонина Ивановна ещё раз смахнула слёзы и стала накрывать стол.
– Ба, а Акимыч знает?
– Как не знать, беда-то одна на всех…
– Ну, и что он?
– А что Фёдор сделает? Ведь не господь Бог. Походил круг колодца да в затылке почесал, воды от этого не прибавилось, вона грязь черпаем. А завтра и её не станет.
– Уже не стало. Всё, сухой колодец, – Акимыч стоял на пороге и неловко комкал в руках свой картуз. Без сомнения, он слышал последние бабушкины слова.
Бабушка зарделась.
– Фёдор Акимыч, да куда ж она подевалась, окаянная, ведь час назад ещё хлюпало!..
Акимыч попросил разрешения войти. Бабушка тут же налила ему чаю, и дед Фёдор почти залпом опрокинул чашку.
– Я думаю, не в дождике тут дело. За нашу жизнь, Тонь, вспомни-ка, и не такие засухи бывали, а вода в колодце впервые пропала. Да её вчера ещё было много – я огород поливал, а сейчас бадья гремит о дно, словно прохудилось что-то там внизу.
– Господи! – всплеснула руками бабушка. – Выходит, и дождик нам не поможет?
– Боюсь, что так, Тоня. Ушла вода, как будто пригрозил кто: мол, крышка теперь Пескам, и вам, старым, дни сочтены.
Лёнька ожидал, что бабушка опять заплачет, но она строго взглянула на Акимыча:
– Всё-то тебе шуточки. Придумал бы лучше, как нам воду вернуть. Ты ж у нас мастер всякие загадки разгадывать.
– Не всякие, Тонь, тут нам без подмоги не обойтись. Надо в Раменье ехать. Сейчас и покручу педали, вон моя техника о крыльцо уже рогами трётся.
Лёнька вышел вместе с дедом.
– Опять наши планы порушены, – сказал ему Акимыч, седлая свой велосипед. – Ну, ничего, лишь бы нам воду обратно в колодец залучить.
«Вот так и верь приметам, – философски подумал Лёнька, вспомнив первую землянику. – Может, я загадал не так? Или ел неправильно?»
От нечего делать Лёнька направился к колодцу. Этот колодец именовался журавлём. Вода из него поднималась с помощью шеста, на длинном конце которого крепилась бадья с цепью. А короткий, с грузом, позволял даже Лёньке легко вытаскивать эту бадейку. Всё приспособление якобы напоминало журавля. Мальчик никогда не видел живых журавлей и, глядя на высоко взмахнувший в небо конец шеста, прикидывал в уме, насколь она большая в самом деле, птица журавль? Потом он заглянул в колодец и бросил камешек, надеясь услышать всплеск воды… Колодец хранил неприятное молчание.
Лёнька тоже затосковал по воде и вскоре незаметно для себя очутился возле речки. Здесь, на берегу Голубинки, было проще думать, что с колодцем в Песках случилось просто маленькое недоразумение. Сидя в густой траве, Лёнька время от времени бросал в воду былинки, листья, сухие веточки… Голубинка без разбору принимала его подарки и куда-то уносила плавным течением.
Лёньке нравилась эта речка – за её несуетливость, за спокойное достоинство, с которым она текла в своих крутых бережках. В иных местах Голубинка была совсем узенькая, её можно было переплыть двумя-тремя саженками. Расширяясь, она украшала себя тихими заводями с жёсткими пиками осоки и фарфоровыми чашечками кувшинок.