– И никто не приходит сюда? – у Лёньки что-то не связывалось в голове, и, когда взгляд его упал на расстеленную холстинку, он понял, что именно: хлеб, кто-то же приносит его старому монаху!
– Поселяне, приходящие ради душеполезной беседы и совета духовного, приносят сии дары, – объяснил старец. – Случается также, братьев-иноков посылает Господь на утешение мне, недостойному рабу.
– Как же вы тридцать лет здесь один живёте? – спросил Лёнька.
– Находились благочестивые люди, кои желали разделить со мною тесный и прискорбный путь сей…
– А где эти люди?
– Принуждены были все вернуться кто в мир, а кто в монастырь, – сказал седой подвижник, – ибо пытались возложить на себя не свой крест. Изведав же трудность пустынного жития, не дерзнули оставаться здесь доле.
– А вам тут разве не страшно?
– Много претерпел страхов и я, убогий, особенно же в первые лета, – с кротостью поведал старец, – хотя сам избрал страдную стезю и вступил на нея с восторгом. Но минули дни первой горячей радости и умиления, восторг сменился душевной сухостью и тоской невыносимой. Сердце, омраченное страстями, не рождало молитву, рассеянный ум мой не повиновался, и душа, яко потемненная, рвалась бежать из-под креста. Воистину, где люди – там и немощи.
Старец вздохнул из глубины сердца и перекрестился.
– Паче всех иных причиняли скорбь искушения от духов злобы поднебесных. Принимая видимый образ скверных чудищ, невидимые сии враги устремлялись на мя с адской злобою, грозясь разорвать на части. Таков обычай у падшего духа – устрашить трудника спасения, во еже воспрепятствовать ему в самом начале, ибо впоследствии не надеется уже лукавый одолеть его. И если бы не сила Христова, в немощи людской совершающаяся, то ни один ревнитель жизни духовной не устоял бы в сей жестокой брани. А попаляемые святой молитвой, сокрушались и рассеивались полчища бесовские, яко смрадный дым!
– А диких зверей вы тоже молитвами прогоняете?
– После диавольских страхований дикие звери не внушают уже страха, – просто отвечал отшельник. – Се суть одушевленные создания Божии и по замыслу Его призваны повиноваться человеку, созерцая в оном светлый Господень образ. Обаче в согрешающем человеке замутняется сей царственный образ – и несмысленные твари не узнают его и делаются свирепы и кровожадны. А чистота души, пребывание в правде и истине могут и свирепость преложить в покорность. И вот лютые животные удаляются, не сделав человеку никакого вреда, а иные, полюбив его странноприимство, приходят вновь, как давние знакомцы. А что, чадо, не вкушаешь ястия пустынные? – заметил вдруг отец Софроний.
– Я вкушаю, – поспешил ответить Лёнька. – А как же вы, дедушка, я весь ваш хлеб съел…
– Не смущайся всуе, доброе чадо, – успокоил его старец. – Господь посылает потребное и полезное и душе и телу нашим, ибо есть податель всякой пищи и кормитель всего мира. А того, что дарует мне по неизреченной своей милости, с избытком довольно для меня.
– У вас хлеб очень вкусный, – сказал Лёнька, – я такого никогда не ел. Спасибо вам, дедушка.
Хлеб старца был чёрен почти как земля и несвеж, но мальчик отнюдь не кривил душой: в залежалом ржаном ломте и жизни, и силы было больше, чем в магазинной буханке самой лучшей выпечки.
– Благодари Бога, чадо, – ответил старец и сам перекрестился, вполголоса прочитав какую-то молитву.
– Вы извините, дедушка, я всё-таки не понимаю, зачем, чтобы Богу молиться, нужно ото всех уходить и жить одному? – спросил Лёнька как мог деликатнее, чтобы не обидеть боголюбивого хозяина поляны.
Ласковая улыбка старца указала, что грешный чернец Софроний ни один вопрос не почитает обидою для себя.
– Ты зришь одними телесными очами, но не внутренними, любезный отрок, – сказал он. – Так же судит и мир о трудниках спасения, примечая лишь узость и жестокость иноческого пути. А поелику мир не ведает о сокровищах, кои обретаются в общении с Богом, то и отвращается подвига монашеского яко неразумного и тщетного. Меж тем где, как не вдали от суеты, от людского многоглаголания, расслышишь слово Божие? Ради Единого Бога притекаем сюда, совлекаясь мирской жизни. Отсекаем навсегда всякое свое хотение, противустоим брани плотской и брани духовной, дабы уготовать самого себя в жилище Святого Духа. Есть ли для христианина лучшая часть? Ради сего все скорби и лишения вожделенны, все бдения и ночи бессонные, и алкание, и жажда…
Лёньке казалось, что слова черноризца изливаются не из уст, а из самой его богопреданной души. И по мере того как они звучали, на мальчика нисходил покой. Его уже не пугала древность и суровость времени, в котором он очутился. В удивительном праведном старце было что-то такое, что соединяло с ним Лёньку, несмотря на все пролегшие между ними века. Почему-то вспомнился Егор Сеничев, и Лёнька подумал, что, живи Егор в эти седые лета, он был бы похож на святого старца Софрония.