– А у бабки Долетовой домовой очень весёлый, любит над кем-нибудь подшутить. Вот помнишь, она по деревням бегала, видение ей было?
Антонина Ивановна отмахнулась:
– Придурь у ней была, а не видение, совсем помешалась Катерина…
– Это её домовой хотел попугать тогда.
– Попугать?
– Ну, не попугать – проучить. Ведь она на людях говорит одно, а дома делает другое. Всю холодную избу иконами завалила, они там гниют, а ей хоть бы что. И поесть она любит, даже в пост. Домовой смотрел, смотрел, потом нашёл в холодной избе кадило, ладаном его задымил и стал перед Долетовой махать, а сам говорит: «Встань, иди и наведи порядок в холодной». А Долетовой его не видно, видно только кадило. Ну, и голос… Она с перепугу сперва под кровать залезла, а потом из дому выскочила и давай кричать о видении…
– Ой, уморил! – рассмеялась бабушка. – Вот она, значит, какая, наша святоша. Надо будет Пелагее рассказать, чтоб не шибко перед ней благоговела.
– Да, да! А домового с тех пор стали звать Кадилом. Мы ещё потом ходили с ним писателя пугать.
– А его-то зачем?
– Понимаешь, он плохие сказки пишет. Сочинил, например, про злого и жестокого домового… А домовые – добрые и хорошие. Ну и вот…
Бабушка больше не смотрела на Лёньку как на маленького. Слегка склонив голову, Антонина Ивановна думала о том, что жизнь ребёнка – совсем не такая, какой она представляется взрослым, и поделать тут ничего нельзя, и сожалеть, наверное, тоже не стоит. Однако она не теряла нить Лёнькиного рассказа.
– Это после вас он домой умчался? – спросила она как можно строже.
– После нас… Зато он больше плохих сказок писать не будет и задаваться…
– Да ты хоть одну ночь тут спал по-человечески? – спросила бабушка. – Утром вроде нормальный встаёшь…
– А это тоже наш Хлопотун делает. Домовые вообще многое умеют, умеют читать мысли на расстоянии…
Лёнька осёкся, вспомнив рассказ доможила про деда Ивана.
– Бабушка, – сказал он, мысленно призывая на помощь себе все добрые силы, какие только мог представить, – бабушка, Хлопотун знает, как дед Иван погиб и почему он пропал без вести.
– Что?! – казалось, этот крик вырвался у Антонины Ивановны из самого сердца. – Что ты говоришь?!
Понимая, что любая неточность может зародить сомнение в бабушкиной душе или больно ранить её, мальчик пересказал всё, что узнал от домового, почти слово в слово. Когда он закончил, Антонина Ивановна плакала и сама не замечала своих слёз. Лёнька молчал, боясь нарушить святую тишину.
– Вот что, Лёня, – наконец сказала бабушка, – пойду-ка я в огород, поработаю немного… А ты к Кормишиным сходи, в гости их позови…
У Кормишиных Лёньку ожидало неприятное известие – заболел дед Фёдор.
– Что-то занедужил я, Лёня, – слабо улыбнулся Акимыч, – старый уже, наверное… Может, время пришло к Харину оглобли поворачивать…
Лёнька не понял последних слов старика и спросил, подсаживаясь к нему на кушетку:
– А что у тебя болит? Ты лекарство пил?
– Да всё болит, милый, прямо разваливаюсь весь. А лекарства… – он виновато улыбнулся.
– Вот, – подхватила Пелагея, – помирать начнёшь в этой глуши – и помочь некому. У Лёни в Москве по телефону звякнул – через пять минут «скорая» примчалась. В Раменье и то фельдшер есть, а у нас… тьма тараканья.
– А полно, Пелагеюшка, – ласково сказал жене Акимыч, – зачем в больнице-то умирать. Хорошо бы в лесочке, на полянке лечь, подышать, посмотреть вокруг… А там и… с Богом…
Пелагея Кузьминична закрыла лицо руками и разрыдалась.
– А бабушка вас в гости приглашает, на пироги, – зачем-то сказал Ленька.
– Какие тут пироги, – сквозь слёзы выдавила Пелагея. – И в Раменье послать некого, и писатель ваш, этот Додыров, как назло, уехал!..
И она снова разревелась.
Дед Фёдор повернулся в постели и болезненно поморщился:
– Ну, не надо, не надо, Пелагея, не первый раз хвораю, авось пройдёт… А ты сходи на пироги-то. И мне после принесёшь…
– Что, – встрепенулась Пелагея, – аппетит появился?
– Не появился, так появится, свежих пирожков кто не любит?
Беспрестанно вздыхая и всхлипывая, Пелагея собралась и вышла шаркающей походкой.
Когда дверь за ней закрылась, Лёнька стал рассказывать деду, как он с Хлопотуном возвращал воду в Пески. На осунувшемся лице Акимыча читалось внимание и сочувствие.
– А не страшно было? – спросил он мальчика.
– Страшно. Но не очень… Ты знаешь, Акимыч, я ведь и бабушке всё рассказал.
– Как – бабушке? – Акимыч приподнялся на постели.
– Так. Мне Хлопотун разрешил.
– Ну и что… твоя бабушка?