Денису всегда было неловко, он всегда чувствовал себя чужим, когда пионервожатые в начале смены для себя делали список и спрашивали пионеров, кто отец или мать, кем работает, чтоб ненароком не потерять в или не обойти грамоткой и похвалами сыночка какого-нибудь советского министра, торгпреда, депутата или партийного работника, а ему же приходилось при всех говорить, что мать работала секретарём-машинисткой в доме художественной самодеятельности, в здании бывшей синагоги на Малой Бронной, а потом, когда ей вообще к тридцати годам надоело ходить на работу, просто отдала трудовую книжку за половину и так небольшой зарплаты в литературное издательство в соседнем доме. Но это было самое легкое из того, что ожидало его с первого класса дома, когда практически круглогодичный детские сад закончился — он оказался с матерью в одной комнате и днём и ночью, но самое главное, в первом классе выяснилось, что родная мать его не любит, и что он ей помеха в жизни, а не желанная часть бытия. Это было так странно, непонятно, страшно, противоестественно, настолько противоречило всему тому, чему его учили, о чём писалось в сказках, показывалось в кино, что он только через несколько лет издевательств поверил: а ещё через несколько лет, из обрывков фраз пробабки, бабки, деда, соседей и её самой, смог и кое-что понять, сложив картину причин из мозаики…
Началось всё с азбуки и безобидной вещи из арсенала первоклашек — бумажных букв, вставляемых в кармашки для получения слов. Был солнечный день сухой бабьей осени, первоклашка дом делал одну из своих первых в жизни домашних работ, вставляя в кармашки буквы: составляя слова: мама, раму, мыла… Естественно, были ошибки. Наблюдающая поначалу с умилением за своим сыном, тогда ещё в очках, поскольку доктора пытались вылечить амблиопию Дениса, установив перед ним стекло с диоптриями +3 и залепляя стекло перед здоровым глазом пластырем, мать вдруг переменились в лице, обошла его сзади, схватила со стола большеформатную толстую книгу чешских сказок на мелованной бумаге — подарок деда и закричала:
— Ах ты славя скотина! Слепой, да ещё тупой!
Она подняла тяжеленную книгу двумя руками и ударила ей плашмя сына сзади по голове. Удар был такой силы, что свет померк на мгновенье, клацнули зубы. Пригнувшись, мальчик, рыдая, ещё переставлял некоторое время буквы, ожидая нового удара, но её отвлёк телефонный звонок, она открыла дверь и ушла в коридор к телефону, через проходную комнату, где 75-летняя прабабушка смотрела телевизор. Горе заполнило весь его детский мир от края до края. Очень скоро Денис узнал, что он ещё и косой, опухший, жирдяй, дурак, что мешает ей жить, и обслуживать его она не собирается. Это могло быть сказано в любой момент, в любой ситуации, даже безо всякой причины, но когда это не слышала пробабка Мария или кто-то другой. Ночью было отныне страшно спать с ней в одной комнате. Мать так ненавидела свою бабку, что, вместо того, чтобы лишний раз идти в туалет через её комнату, ставила себе импровизированный горшок — пустую литровую банку из под болгарского «Лечо», и по ночам скрип её ложа — раскладного двуспального румынского дивана-кровати и звук струи его будил и пугал. У маленького Дениса-то ночной эмалированный синий горшок с крышкой закончился уже несколько лет назад…
— Не спишь? — зловещим голосом вдруг спрашивала она в полной тишине и темноте, — ну-ну…
Стоящая в комнате банка, полная к утру мочи могла быть не вынесена целый день или даже опрокинута. Однажды ему приснился сон, что комната полна огромных пауков — в свете, попадающем на стены и потолок через окно от фар проезжающих машин, они, огромные, ползли и шевелились, и сон был настолько реален, что мальчик не заснул до утра, а потом не мог спать несколько дней, принося в школьном дневнике двойки, вызывая приступы ярости…
Когда мать, проклиная всё на свете из-за необходимости теперь рано вставать, доводила его до школы и отпускала его руку, он чувствовал радость свободы и безопасности. Пробабка Мария тем временем быстро сдавала жизненные позиции, теряла силы и волю. Она удерживала до поры до времени внучку, но с какого-то времени на улицу почти перестала выходить, продукты приносили её подружки и молочница, каждый день стоявшая с молочными продуктами и яйцами в другом подъезде их дома, где жил старый сталинский нарком торговли, член ЦК и председатель Верховного совета Микоян и его семья. В туалет Мария Ивановна ходила уже часто по стеночке, опираясь, то на резной буфет, то сундук, закрытый ковром, то на лакированное чёрное фортепиано «Красный октябрь». Сначала мать — красивая, с отличной фигурой и длинными роскошными волосами молодая женщина, полная сил, только просто обзывала её, потом стала мазать фекалиями её вещи, намекая на её безумие, угрожая сдать в сумасшедший дом, потом стала толкать в коридоре, потом окатила её кипятком, когда встретила сопротивление старухи, потом как-то порезала ей весьма тупым ножом фаланги пальцев на левой руке. Со своей матерью Лилией — бабкой Дениса, мать тоже дралась пару раз, в очень редкие поселения её квартиры на Смоленской площади напротив МИДа, и слова там произносились безумные тоже. Бабка как раз разводилась с дедом, и они делили квартиру, машину и дачу. Деду было тогда шестьдесят. Всё эти вспышки насилия и ненависти возникали не каждый день и провоцировались совсем в разных ситуациях, причём на людях хитрый истязатель демонстрировал полную любовь и заботу. Все эти странные кульбиты и чудеса домашней жизни, ещё ожидающиеся разгадок, заставили Дениса напрягать всё своё внимание, чтобы научится тонко чувствовать и предугадывать, как бы читать её мысли: когда вдруг возникнет у неё прилив ярости и злобы, чтобы успеть запереться в туалете, в ванной или убежать на лестницу к лифту, или занять позицию по другую сторону большого дубового стола, вокруг которого можно было бегать, чтобы она не могла ударить или схватить. Тогда-то его мозг и сознание, наверное и начал развиваться по-особому, тогда и начало формироваться то самое явление, вызывающее теперь приступы и выворачивающее наизнанку. Сверхчуткое восприятие происходящего, похожее на восприятие объектов, недоступных известным органам чувств других, становилась способом защиты маленького мальчика, а как известно, природа старается быстро развить нужное и отбрасывать ненужное. Со временем он мог видеть внутренним зрением и чрез стену и видеть событий прошлого, произошедшего не с ним, но только при достаточных знаний времени и обстоятельств вообще, как если бы читатель представил за секунду всю информацию книги, которую он читал неделю без перерыва — он бы вдруг почти осязаемо для мозга оказался внутри повествования.