Школьную форму, особенно больших размеров, дешёвую, весьма качественную и прочную, в условиях организованного сверху ухудшения материального положения, взрослые простые теперь покупали в качестве повседневной и рабочей одежды. Плановые объёмы выпуска формы не были рассчитаны на это, и форма стала дефицитом, и её, естественно, начали продавать по талонам от места учёбы. Многие даже стали ходить в школу без формы под разными предлогами: порвалась, в стирке, был в гостях. В качестве альтернативы в основном налегли на джинсы-варёнки. На задворках Центрального рынка на Цветном бульваре, где обитали фарцовщики, покупались варёные джинсы из Польши, и немного из Китая. Те, кто были победнее, варили индийские и советские джинсы в отбеливателе, только надо было не переборщить с кипячением, чтобы не получилось дыр. Красили и футболки под варёнку. Футболку можно было скрутить и обмотать нитками, опустить в краску, а после подсыхания нитки разрезать. Шнурки кед Денис как-то раз красил стержнями от фломастеров в зелёный цвет…
В целом Денис обходился своей матери в школьное время примерно в 45 рублей в месяц. А когда однажды в шестом классе, дома вечером мать взяла нож, тот самый, тупой, которым несколько лет назад ударила по руке пробабку Марию, он среагировал уже мгновенно, словно точно знал, что сейчас будет, оказавшись по другую сторону дубового стола: она вправо, он влево, она влево, он вправо, сделали так пару страшных кругов молча, пока Денис не метнулся к входной двери и, дёрнув собачку, оказался на лестничной площадке. Когда помрачение её прошло через час, он смог вернуться, как в клетку с тигром — так развивалось его необычное чувство — отталкиваясь от его детского страха, скачков давления и психической активности мозга от нуля до максимума за миллисекунду.
— Вот и сдохни там! — послышалось вослед…
Как Денис не старался скрасить время ожидания автобуса, как ни старался избежать волны мыслей Виванова, у него ничего не получилось, и вот снова он словно оказался в октябрьской Москве 1917 года…
…Василий Виванов, размышляя над ранним звонком Станиславского, всё ещё завтракал в своём залитом светом модерновых абажуров номере «Метрополя» напротив Большого Театра, с горячими радиаторами отопления, с двумя туалетными комнатами, в одной из которых прихорашивалась Верочка, и так прекрасная и розовая, как нежный цвет лепестков цветущей вишни, когда туманным и заиндевелым московским утром 29-го октября 1917 года, город огласился гудками всех заводов и фабрик, паровозных депо, пароходов и барж.
— Расстрел в Кремле! — среди закоулков своих бараков и хижин без электричества, канализации и воды говорили друг другу под этот призывный вой пожилые рабочие с землистыми отцами и чёрными от масла и копоти, и шли не на работу, а к зданию революционного комитета своего района.
— Расстрел нашего брата-солдата в Кремле! — говорили молодые рабочие с натруженными грубыми руками на проходных фабрик и, повернувшись вокруг, шли не к станкам, а присоединялись к патрулям конногвардейцев.
— Расстрел солдат-«двинцев» на Красной площади! — говорили беженцы-латыши и евреи, и шли к отделам рабочей милиции, записываться в Красную гвардию, — наших убивают!
— Юнкера и офицеры в Питере снова устроили переворот для захвата власти генералом Корниловым! — горячо высказывались молодые эсеры, меньшевики и большевики.
В Москве не было Ленина, некому было прийти в Моссовет, Ревком и сказать:
— Оставьте все споры, к оружию, товарищи! Наша революция в опасности! К оружию! Требую срочно вооружить двадцать тысяч красногвардейцев-рабочих!
Вместо Ленина в Москве это сказали сами массы! И сразу всеобщая московская забастовка стала частью вооружённой борьбы московского рабочего люда и примкнувших к ним солдат гарнизона против офицерско-юнкерских отрядов, или же вооружённая борьба была квинтэссенцией многолетнего забастовочного движения. Не Ленин, а суждения этих простых людей, выходцев из крестьянских семей, 250 лет хлебавших горькую кашу крепостного рабства, судящих теперь поступки людей прошлого, настоящего или будущего, определили людей-угнетателей, живущих предательством, убийствами, наживой, похотью и жадностью, и достигающих при этом высоких постов и успехов в общественной жизни, в свои враги. По простым представлениям рабочего люда, жизнь людей, творящих предательства, убийства, наживу, похоть и жадность являла собой источник зла для окружающих, даже если окружающие занимались тем же, и уж тем более злом для тех, кто тем же не занимался.