– Почему ты не прижмешь его к стенке? Если он сейчас не может уйти от Джульетты, то когда сможет? Что изменится?
Мне хочется защитить тебя от ядовитой враждебности Ивон, и потому я опять молчу. Ты мог бы солгать, когда я спросила, почему нельзя сейчас уйти от Джульетты. Большинство мужчин соврали бы не задумываясь. Выдали бы печальную историю, которая связала бы мне руки и заткнула рот, – что-нибудь о прикованной к постели матери или о неизлечимом недуге. Правду принять труднее, но я рада, что ты предпочел правду.
– Дело не в Джульетте, – сказал ты. – Она не изменится. Никогда.
Мне почудился приговор в твоих словах, но, возможно, то была сдерживаемая ярость, гнев, заполнивший брешь, где прежде жила надежда. Глаза твои сузились, будто от внезапного приступа боли.
– С ее точки зрения, все равно – бросить ее сейчас или через год. Или через пять лет. Никакой разницы.
– Но если никакой разницы, почему ты не уйдешь от нее сейчас?
Вопрос приходил в голову не только Ивон. А ты признался:
– Дело во мне. Прозвучит бессмысленно, но… Я так долго думал о том, чтобы уйти. Пожалуй, слишком долго и много думал. Идея стала навязчивой. Она слишком велика для меня. Я оглушен ею. Каждый момент, каждый нюанс, каждый штрих я рассматриваю как под микроскопом – как это сделать, когда… В мечтах я уже в процессе расставания. Я все еще к ней так близок, но в то же время уже так далек от нее. – Ты грустно усмехнулся. – Беда в том, что за пределами моего сознания процесс даже не начинался.
Ты долго говорил, тщательно подбирая нужные слова, только те, которые точно отражали твои чувства. Я давно заметила, что ты не любишь говорить о себе – если только не хочешь сказать, как ты меня любишь, как оживаешь рядом со мной. Ты полная противоположность среднему эгоистичному, невнимательному мужчине. Ивон считает, что я на тебе сдвинулась, – и она права, – но она не видела тебя, не общалась с тобой. Никто не знает, каким голодным взглядом ты смотришь на меня – будто в последний раз. Никто не был на моем месте, когда ты меня целуешь. Моя одержимость тобой бледнеет в сравнении с твоим отношением ко мне.
Как объяснить все это Ивон? Как объяснить то, что я сама до конца не осознала?
– А если все так и останется? – спросила я тогда. – Ты так и будешь оглушен мыслью о разрыве с Джульеттой, эта идея так и будет слишком велика для тебя?
Я ведь не полная дура. И видела я фильмы – у Ивон их полно – о женщинах, которые жизнь тратили на ожидание, пока женатый любовник разведется. Хотя для меня ты не будешь пустой тратой времени, как бы судьба ни повернулась. Даже если ты не уйдешь от Джульетты. Даже если три часа в неделю – это все, что ты сможешь мне дать.
– Я и будувсегда оглушен этой мыслью, – отозвался ты. Не такие слова я хотела услышать – и отвернулась, чтобы ты не заметил моего разочарования. – Всегда буду чувствовать то же, что и теперь, будто я балансирую на самом краю, не в силах сделать решающий шаг. Но я его сделаю. Заставлю себя. Когда-то я хотел жениться на Джульетте. И женился. Сейчас я отчаянно хочу, чтобы ты стала моей женой. Мечтаю об этом каждую минуту каждого дня.
Когда я вспоминаю все, что ты говорил мне, когда твой голос так ясно звучит в сознании, я чувствую себя умирающим животным. Неужели все кончено? Нет, не может быть. Я увижу тебя снова, обязательно увижу. До четверга осталось два дня. Я приеду в «Трэвелтел» ровно в четыре часа. Как обычно.
Ивон пихает меня локтем:
– Эй, подруга. Пожалуй, мне стоило прикусить свой поганый язык. В конце концов, я-то что понимаю? Вышла замуж за вечно пьяного лентяя, потому что с первого взгляда влюбилась в летний домик у него в саду. Все мечтала, как чудно мне там будет работаться. За что боролась, на то и напоролась, верно?
Ивон безбожно врет про свою романтическую историю, представляя себя в самом неприглядном свете. За Бена Котчина она вышла по большой любви. Подозреваю, до сих пор любит, невзирая на его никчемность и пьянство. Но «Саммерхаус веб-дизайн» – фирма Ивон – теперь располагается в специально для этого переоборудованном подвале моего дома, а летний домик Бена, если шпионам Ивон можно верить, используется главным образом как гигантский шкаф для напитков.
Почти доехали. Полицейское управление, сначала расплывчатое красно-кирпичное пятно, быстро приближается. У меня в горле застрял жгучий ком. Проглотить не выходит.
– Слушай-ка, а давай махнем куда-нибудь? – вдруг предлагает Ивон. – Тебе надо отдохнуть, расслабиться, чуток отвлечься от всего этого напряга. Смотались бы в «Серебряный холм». Я тебе показывала их рекламу? Могу устроить нам шале, считай, даром. Связи – классная штука. Закругляйся со своими делами в полиции – уж не знаю, что ты там надумала, – и возьмем курс на…
– Нет!
Дался всем этот «Серебряный холм», будь он проклят. Сержант Зэйлер вцепилась в меня с расспросами, когда я как последняя дура выложила карточку. Интересовалась, ездила ли я туда вместе с тобой.
А я не хочу напоминаний о единственном случае, когда ты на меня рассердился. По крайней мере не теперь, когда ты пропал. Забавно – раньше тот момент меня нисколько не тревожил. Я просто выбросила его из головы. Уверена, ты тоже. Однако это единственное плохое воспоминание, похоже, обрело неожиданную значимость, и мозг моментально вильнул в сторону.
Тот случай никак не может быть связан с твоим исчезновением. Четыре месяца прошло – с чего бы тебе бросать меня? С тех пор все было хорошо. Лучше чем хорошо. Идеально.
Чертовы визитки валялись по всему кабинету Ивон, ну я и взяла одну. Подумала, что тебе необходимо по-человечески отдохнуть, оторваться от жены, которая пьет из тебя кровь. Недельный отпуск – это нереально, но хотя бы нормальные выходные. Вот я и заказала шале, хотела сделать тебе сюрприз. Пришлось долго торговаться по телефону с крайне нелюбезной дамой, которая так хамила, будто категорически не желала получить от меня баснословную сумму за пару суток в одном из ее домиков.
Я знала, что ты не любишь ночевать вне дома, но решила, что как исключение можно себе позволить. А ты посмотрел на меня точно на предательницу. Бесконечно долгих два часа ты молчал – ни звука не издал. И, даже прервав молчание, в постель со мной не лег.
– Ты не должна была, – повторял ты снова и снова, – не должна была этого делать.
Потом ушел в себя, закрылся от меня душевно и физически – сжался в комок, обхватив руками колени, и не реагировал, даже когда я, в истерике от вины и раскаяния, трясла тебя за плечи. Ты был на грани слез – единственный раз за все время нашего знакомства. О чем ты тогда думал? Какими мыслями не мог или не хотел со мной поделиться?
Целую неделю я была сама не своя, терзалась страхом, что между нами все кончено, презирала, ненавидела, проклинала свою самонадеянность. Но в следующий четверг, к моему несказанному удивлению, ты был таким, как всегда. О моем неудачном сюрпризе словом не обмолвился. И мою попытку попросить прощения прервал, пожав плечами:
– Ты ведь знаешь, что я не могу надолго уезжать из дому. Мне очень жаль, любимая. Счастлив был бы отдохнуть с тобой, но не могу.
Я так и не поняла, почему ты ждал целую неделю. Почему не произнес этих слов сразу?
С Ивон я своим провалом и тогда не поделилась, и сейчас не могу признаться. Разве в сложившейся ситуации можно рассчитывать на ее понимание?
– Прости за грубость, – говорю я подруге. – Не хотела на тебя кричать.
– Возьми себя в руки. Я убеждена, что с Робертом все в порядке, где бы он ни был. Зато ты действительно разваливаешься на части. И еще… знаю, знаю, что не вправе читать тебе нотации. Кто я такая, чтобы тебя учить? Рекордсменка по скоротечности брака, спец по превращению собственной жизни в руины. Я получила развод, когда большинство сверстников сдавали выпускные в школе…
Я невольно улыбаюсь: Ивон нахально преувеличивает, опять ударившись в самоуничижение. Она зациклена на факте своего развода в тридцать пять лет. Считает позором иметь в столь юном возрасте неудачный брак за плечами. Я как-то поинтересовалась у нее, когда женщине не позорно разводиться, и она без запинки ответила: «В сорок шесть».