Жмуркин резким движением остановил лошадь среди курившейся мглы и вылез из шарабана. Внезапная злоба на эту женщину и на предостерегающее его чувство охватило его словно пожаром. Он заходил вокруг шарабана.
— Вы что? — спросила его Лидия Алексеевна ласково.
И по ее лицу он хорошо видел, что даже и тени подозрения не зародилось в ее сердце. Это только увеличило его злобу.
— Кнут потерял — отвечал он ей недовольно, — вот и ищу.
Он ходил и думал:
«Зайду сзади и скажу: а Загорелова знаешь? Помнишь? Старую теплицу не забыла? А?»
Лидия Алексеевна опять спросила его:
— Вы еще не нашли?
— Нет еще, — хмуро отвечал он.
И тут же ему пришло в голову:
«А отмычка? Зачем же я эту музыку орудовал?»
Ему стало ясно, что надлежащий момент не подошел, что сейчас он только мог испортить все дело.
«Ишь ты, — подумал он, — чуть-чуть не влетел. Душа разыгралась. Под топор могла подвести».
— Какая история, — сказал он вслух и пытаясь придать своему голосу тон шутки. — Какая история! Ищу кнут, а кнут у меня в руке! Вот это так история!
Он пошел к шарабану.
— Да неужто? — спросила его Лидия Алексеевна, весело засмеявшись.
«А ты не смейся, — подумал он сердито, — я ведь не помиловал тебя, а только момент отсрочил».
— Да вот поглядите сами, — сказал он вслух, — кнут в руке, а я все глаза проглядел, его искавши.
Он вдруг рассмеялся, в то время как на его лице трепетало выражение боли. Оборвав, наконец, смех, он сел в шарабан и резко взмахнул кнутом. Косматые профили деревьев рванулись к ним навстречу.
— А я вот что хотел вас спросить, Лидия Алексеевна, — через минуту заговорил Жмуркин, слегка повертываясь к молодой женщине, — вот о чем, извините пожалуйста за беспокойство.
— О чем?
— Вот о чем. Если, скажем так, люди хитрят по-всячески, обманывают там, или еще что, — так вот могу ли и я к ним вот с такою же точно хитростью? Как вы думаете? То есть прав ли буду я?
— Нет, — отвечала Лидия Алексеевна уверенно.
— Это почему же?
— Вот почему. Если люди хитрят, то они поступают нехорошо. Так зачем же вам в таком случае дурной пример с них брать?
Жмуркин сдержанно засмеялся.
— Я это не совсем понимаю, Лидия Алексеевна, — сказал он почтительно. — Как же это: «Если люди хитрят, то поступают нехорошо». Это-с непонятно! Для чего же они тогда хитрят, если это нехорошо? Нет, а я думаю вот как. Люди хитрят, потому что это для них весьма-с даже хорошо. И это они всем сердцем ощущают и сознают. А вот других они, действительно, стараются убедить, что это самое «хорошо» совсем не хорошо. И для того стараются убедить, чтобы у них одних эта самая привилегия осталась. Пусть, дескать, другие не хитрят, а мы очень прекрасно будем, и все пироги у них из-под носа повытаскаем. Так, дескать, нам лучше будет. Я вот как думаю, Лидия Алексеевна. Я думаю, что то, что действительно нехорошо, — того ни один дурак не сделает. Пальца, вот, себе небось никто не отрубит! Я вот как думаю, Лидия Алексеевна, — повторил Жмуркин. — Что вы на это скажете, извините за беспокойство?
Лидия Алексеевна понуро молчала.
XIII
На другой день рано утром, когда Жмуркин сидел в кабинете Загорелова, работая вместе с ним над проверкою отчета по мельнице, в дверь кабинета кто-то постучался.
— Можно войти? — послышался за дверью хриповатый и веселый голос.
— Это Быстряков, — шепнул Загорелов Жмуркину.
Они переглянулись с улыбкой.
— Пожалуйста, пожалуйста! — пригласил Загорелов вслух.
В комнату с шумом вошел Быстряков. Он весело поздоровался с Загореловым и весело буркнул Жмуркину:
— Здравствуй, монаше боляще, без пороха паляще!
Он тяжело опустился в кресло. Все его жирное и рябоватое лицо с круглой бородкой дышало самым искренним весельем.
— Деньки-то какие стоят, ух, слава тебе, Господи! — вдруг проговорил он и оглушительно расхохотался; красный и толстый шнурок его пояса запрыгал на его круглом животе. Он был в чесунчевой поддевке и красной шелковой рубахе. — Ух, слава тебе Господи! — повторил он с хохотом.
Загорелов с удовольствием глядел на него и думал:
«Вот у него теперь на сердце кошки скребут, потому что он мои заставочки уже видел, а он хохочет, точно двести тысяч выиграл. Выдержка-то какая!»
— А что это вы, соседушка, — между тем заговорил Быстряков, — что это вы за рогулечки на верешимской: дороге настроили? Пырять вы, что ли, меня ими хотите? — он рассмеялся и добавил: — Но тогда как же ко мне помолец поедет?
Он шумно повернулся в кресле, и выражение досады, впрочем едва уловимое, скользнуло по его жирному лицу.
«Ага, — подумал Загорелов, поймав это выражение, — ты со своим планом сверялся, и теперь уж наверное знаешь, что у меня в переплете сидишь!»
— А я хочу эту дорогу распахать, — совершенно спокойно сказал он, — ведь она в планах не значится, и это — мое право. Вот я и думаю ее распахать. Что же земле понапрасну лежать! Ведь земля там, — добавил он многозначительно, — много лучше ваших капустников.
— Это конечно! — Быстряков расхохотался и вдруг схватился за боковой карман. — Ну, соседушка, — проговорил он, — корячиться нам долго не из чего. Сколько получить желаете?
— Восемьсот рублей, — отвечал Загорелов спокойно.
Быстряков поспешно полез в карман с выражением самого искреннего удовольствия.
«Вот он даже и не сердится, — думал между тем Загорелов, поглядывая на жирное тело Быстрякова, в то время как тот доставал из кармана объемистый бумажник, — он не сердится, потому что будь этот господин на моем месте, он смыл бы с меня две тысячи».
— Я пошутил, — сказал Загорелов вслух, трогая локоть Быстрякова. — Вы с меня тогда сколько взяли? За капустники? Триста? Так вот давайте шестьсот.
— Это по-божески! — воскликнул Быстряков весело. — Вот за это, соседушка, спасибо.
Он небрежно бросил на письменный стол шесть сторублевок.
— Это по-божески, — повторял он. — А в воскресенье, соседушка, ко мне на пирог! Это уж обязательно! Как хотите-с! Вы с чем пироги любите, — с севрюжкой или с семгой? У меня Лидия Алексеевна, — говорил он, — мастерица пироги загибать!
«У тебя Лидия Алексеевна вообще одна прелесть», — подумал Загорелов сердито и даже слегка побледнел, хмуро оглядывая жирную тушу Быстрякова.
Внезапно ему пришло в голову, что недурно было бы повстречаться с этим господином в лесу, с глазу на глаз и с кистенями в руках.
«Не таков ты только, чтоб пойти на это, — думал он, бледнея от ненависти, — ты из-за угла задавишь, ребра переломать наемщиков пошлешь, искалечить подкупишь! О, берлога, берлога!» — хотелось сказать ему вслух.
— Да, почтеннейший Елисей Аркадьевич, — проговорил он задумчиво, — не расти пальмам в Архангельской губернии! Будем же рады и клюкве!
— Это конечно, — согласился и тот, шумно завозившись в кресле. — Так непременно, непременно на пирог, — добавил он, пожимая обеими руками локоть и ладонь Загорелова. — Непременно, голубчик. А рогулечки прикажите убрать.
— Непременно, драгоценнейший, — повторял и Загорелов, — и на пирог приеду, и рогулечки сегодня же опрокину.
Они так и пошли из кабинета, полуобнявшись.
— Вот, Лазарь, — говорил Загорелов, проводив Быстрякова и снова возвратясь в кабинет. — Вот, видел? Что скажешь теперь о моих правилах? А? Ведь если бы я ему верешимскую дорогу простил, он бы меня за дурака почел и за такую мою глупость меня вторично нажечь бы постарался. А теперь и он доволен и я доволен, ибо он у меня в конвертике запечатан.