— Я вас люблю, — повторил Перевертьев, — ужели вы ничего не ответите мне на это?
Он внезапно рванулся к ней, но она проворно увернулась. Ее обнаженные до локтей руки мягко блеснули во тьме.
— Тсс! — прошептала она лукаво. — Если вы хотите видеть меня — будьте умницей. Иначе я от вас уйду. Какая ночь, Боже, какая ночь! — добавила она со вздохом, с выражением внезапного уныния в голосе.
— Не уходите! — умоляющим тоном проговорил Перевертьев.
— А вы будете умницей? Ну, будьте же паинькой! Ну, я прошу вас! — Она подошла к нему, заглядывая в его глаза, лаская его плечо легким прикосновением руки.
— Га-дюка! — крикнул Перевертьев злобно. — Ты умышленно мучаешь меня! А-а! — простонал он, дергая концы пледа.
Она сделала резкое движение, словно собираясь уходить.
— До свидания, — сказала она с насмешливым поклоном. — Adieu, mon ange, я удаляюсь!
— Ради Бога не уходите! — зашептал Перевертьев с мольбою. — Ради Бога! — он стоял перед нею бледный и жалкий.
— Дайте слово более не браниться и не злиться!
— Не буду; я не буду! — Перевертьев хрустнул пальцами с выражением страдания. — Как я вас ненавижу! — добавил он вдруг со вздохом. — Боже, как я вас ненавижу!
Она снова приблизилась к нему, заглядывая в его глаза как бы с участием, между тем как ее губы насмешливо вздрагивали.
— Бедненький, — проговорила она ласково, — на вас лица нет! Как вы страдаете! Но за что же вы ненавидите меня?
Она тихо коснулась его плеча.
Они снова двинулись аллеей, туда, где скат сада круче обрывался к Студеной.
— За что? — повторял Перевертьев в задумчивости. — Да разве же можно любить деспота, который вошел в твое сердце и отнял у тебя волю!
Несколько минут они двигались молча.
— Бедненький! — прошептала снова Суркова насмешливо. — Вы даже похудели!
— Гадюка! — повторил Перевертьев злобно, с ненавистью оглядывая Суркову.
— Я ухожу, — сказала она резко. — До свидания!
Темные волны фланели мягко шевельнулись вокруг ее гибкого тела.
— Нет, ты не уйдешь! — крикнул Перевертьев. — Или уходите, уходите, уходите! — повторял он с судорогой на губах. — Уходите. Но только знайте! После третьего вашего шага туда, — он кивнул по направлению к балкону, — я стреляю себе в висок. Слышите? — крикнул он ей. — После третьего вашего шага — себе в висок!
Внезапно он вынул из кармана пиджака револьвер.
С минуту Суркова глядела на него во все глаза как бы с любопытством. Две-три сажени разделяли их.
— Ах, вот как! — наконец, проговорила она. — И все-таки я ухожу. До свидания!
Ее лицо засветилось лукавым задором.
— Помните! После третьего шага! — повторил Перевертьев решительно.
Они не спускали друг с друга глаз, как враги, готовые вступить в бой.
— Раз, — сказала Суркова, делая первый шаг назад, в то время как ее лицо было обращено к Перевертьеву.
Перевертьев взвел курок, громко щелкнувший в тишине сада.
— Два, — проговорила Суркова, делая второй шаг. Ее оживленное лицо все еще светилось задором.
Перевертьев приставил дуло револьвера к виску, сбросив плед движением плеча.
— Помните, — прошептал он осипшим голосом, — после третьего шага — в висок!
Суркова не сводила с его лица горячих глаз, на мгновенье точно застыв в неопределенной позе. Выражения самых разнородных ощущений скользили по ее лицу, и порою можно было поверить, что она сделает вот сейчас этот последний шаг. Однако, она его не делала, точно запутавшись в своих колебаниях.
— Бросьте ваш пистолет! — сказала она наконец.
Она двинулась к нему, и выражение задора исчезло с ее лица. Перевертьев отвел дуло револьвера и опустил курок. Он был бледен.
— Что же? Что же-с вы не ушли? — говорил он, с трудом переводя дыхание и пробуя улыбнуться. Улыбка вышла у него злая и некрасивая. — Что же-с, — шептал он, — попробовали бы уйти.
Она подошла к нему, с участием заглядывая в его лицо.
— Слушай, — вдруг проговорила она, — ужели ты любишь меня так сильно?
Он поспешно привлек ее к себе. Они скрылись из глаз Жмуркина под крутым скатом сада.
Однако, вскоре они вновь появились в аллее. Суркова шла впереди.
— Ужели ты так сильно любишь меня? — спрашивала она Перевертьева, слегка оборачиваясь к нему лицом.
— Нет, я вас обманул, — вдруг отвечал тот с гневом, — разве же можно жертвовать жизнью ради пустой кокетки? Револьвер не заряжен.
Он сердито рассмеялся.
— Хотите освидетельствовать, может быть? — продолжал он с тем же выражением. — В нем ни одной пульки!
Она остановилась посреди аллеи, будто наткнувшись на что-то.
— Лев Львович, — крикнула она ему лукаво, — идите сюда, просите прощенья и целуйте вот это!
Она проворно скинула с ноги красную туфлю, поджидая его с лукавым задором на всем лице.
— Идите и целуйте!
Перевертьев приблизился.
— Негодяй! — прошептала она, ударив его по лицу туфлей.
Он схватил ее за руку, с лицом, исказившимся от бешенства.
— Негодяй! — шептала Суркова, вся содрогаясь от брезгливого чувства. — Ф-фа! Ты еще с женщиной драться, кажется, хочешь!
Он поспешно выпустил ее руку; она пошла от него прочь. Но он снова догнал ее у стен дома.
— Если уж на то пошло, — проговорил он с досадой, протягивая ей в то же время револьвер, — если уж на то пошло, извольте освидетельствовать. Конечно же заряжен. На все шесть пуль!
Она поспешно обернулась к нему, приняла из его рук револьвер и, повернув барабан, заглянула в гнезда.
— Милый, милый! — зашептала она, припадая на грудь Перевертьева.
Тот сердито засмеялся.
— Удивительное создание — женщина, — говорил он с досадой, — каждая непременно хочет, чтобы перед ней расписывались полными буквами в собственной глупости! Если бы ты меня не побила, — добавил он, — я бы на этот раз не расписался!
— Милый, милый — шептала Суркова, ласкаясь к нему, как кошка.
Жмуркин сидел, глядел на них и думал:
«Вот эти тоже живут вовсю, и слава им!»
XV
Восьмого июля вечером Жмуркин узнал, что ровно через неделю Загорелов вместе с Быстряковым уедет в оренбургские степи, чтобы закупить там скот. Он узнал также, что поездка эта решена окончательно, и что они оба — и Загорелов и Быстряков — пробудут таким образом вне дома не менее недели. Известие это на минуту всколыхнуло Жмуркина, наполнив его жгучим волнением и беспокойством, хотя вскоре же ему и удалось взять себя в руки снова. В то же время ему стало ясно, что к толкам об этой поездке он уже давно прислушивался с любопытством, и что именно на нее-то он и возлагал все свои надежды.
Жмуркин понял, что наступил момент действовать, «ловить обстоятельства за хвост», как он говорил себе мысленно. И тщательно обсудив и взвесив в последний раз каждую черточку своего плана, он тотчас же приступил к его исполнению. Неудачи он не боялся, ибо он и до сих пор старался убедить себя, что, быть может, планом этим он и не воспользуется, насладившись лишь его тщательной отделкой.
— Назад повернуть всегда возможно будет, — говорил он себе обыкновенно в такие минуты, — а лисичка-то все же у меня в мешке. Захочу — беру, а не захочу — нет. Отпущу на волю. Ступай, дескать, лисица, в лесу веселиться! — И ему иногда искренно верилось, что уж это одно сознание своей неограниченной силы над той женщиной удовлетворит и насытит его сердце.
В тот же день, как только он узнал об этой поездке, он незаметно взял с письменного стола Загорелова маленький конвертик и листок почтовой бумаги. Собственно Жмуркин не придавал особенного значения ни этому конвертику ни бумаге, так как он был уверен, что Загорелов, как человек осторожный, конечно не вел переписки с Лидией Алексеевной, и та вряд ли даже хорошо знала его почерк. Конвертом и бумагой Загорелова он решился воспользоваться больше для того, чтобы полнее насладиться тщательной отделкой своего плана. Затем, захватив к себе во флигель деловую переписку Загорелова, он стал ежедневно и целыми часами изучать его почерк. В конце концов, после усиленных трудов, он добился-таки того, что мог весьма недурно подражать ему. Убедившись в этом, он присел к столу, конечно приняв все меры для того, дабы не быть захваченным кем-либо на месте преступления, и на листке бумаги, похищенном с письменного стола Загорелова, он вывел нижеследующее: