— Это ты, Макс? — услышал он из угла, очевидно с тахты, голос Лидии Алексеевны. — Что с тобою? Здоров ли ты? Отчего ты не уехал с Елисеем Аркадьичем? — говорила та с оттенком некоторого беспокойства в голосе.
Видимо, она верила в это мнимое возвращение Загорелова, и его неожиданность наполняла ее беспокойством, заставляя подозревать какую-нибудь неприятность.
Жмуркин не отвечал ни звуком; он быстро извлек из кармана коробку спичек и, поспешно чиркнув, зажег на письменном столе свечу. После этого и с тою же поспешностью он повернулся лицом к Лидии Алексеевне.
— Это не Макс, — проговорил он, — это-с, как видите, я-с! Макс, — добавил он тотчас же, — Макс с Елисеем Аркадьичем в оренбургские степи катят.
Он на минуту умолк. Лидия Алексеевна глядела на него во все глаза, точно не веря себе. В то же время Жмуркин ясно увидел по ее лицу, что она поняла или, вернее, ощутила сердцем что-то весьма для себя недоброе. Кроме крайнего недоумения, все черты ее лица выражали и жгучее беспокойство, и всей своей фигурой она напоминала теперь ребенка, заплутавшегося в темном лесу.
Жмуркин глядел на нее молча. В теплице на минуту все притихло.
— Максим Сергеич в оренбургские степи катит, — снова повторил через минуту Жмуркин, — и это самое письмецо, относительно, то есть, прихода вашего сюда, это я собственной рукой вам написал. Приходи, дескать, сегодня туда в десять часов вечера. Необходимо. И пришли дескать, с Жмуркиным того-другого, пятого-десятого. И так далее. Это я сам собственной, вот этой вот рукой сочинил, Лидия Алексеевна, сделайте милость, простите за беспокойство!
Он хотел было рассмеяться, но точно только кашлянул, весь содрогнувшись.
— Вы мне не верите? — спросил он через минуту застывшую в беспомощной позе женщину. — Примите к совершенному руководству, что не лгу-с. А не верить, конечно, этому совершенно даже возможно-с, ибо и я долго не верил, что вы вот сюда к Максиму Сергеичу на свидание бегаете! Долго не верил! И когда гребеночку вашу вот тут у подушечки вот этой самой нашел, так тоже все еще не верил. И все думал: с такими глазами не лгут-с, никогда не лгут, никогда-с!
Жмуркин стоял в двух шагах от Лидии Алексеевны и говорил, крепко опираясь левой рукою о крышку стола.
Он был бледен, и Лидия Алексеевна хорошо видела, как сильно вздрагивала эта рука, точно сотрясаемая бурными ударами его сердца. И она не сводила с него глаз, между тем как все ее миловидное личико, с ямкой на подбородке, все еще выражало самое крайнее недоумение и томительное беспокойство.
В комнате было сумрачно; тусклый свет свечи слабо озарял лишь один угол комнаты, в то время как ее большая часть была наполнена странно колеблющимися тенями; там все бесшумно возилось, и порою Лидии Алексеевне казалось, что самые вещи этой комнаты беспокойно шевелятся, словно пристигнутые внезапным несчастием.
— Так вот как я о вас думал! — снова заговорил Жмуркин, поглядывая на Лидию Алексеевну и не переменяя позы. — Вот как я о вас думал. Я так высоко вознес вас, что почитал себя недостойным даже к юбке вашей прикоснуться, извините за выражение. И тут вдруг, — повысил он голос, — с этакой высоты да такое падение! Из богинь да в лужу-с! Из феи-с да в змеи-с! — Он снова коротко рассмеялся, словно кашлянул. Смех точно причинял ему боль. — Да-с. Так вот сами посудите-с, — продолжал он затем, — что со мною произойти должно было, когда я вас обстоятельным образом выследил и всеми глазами убедился. То есть, относительно того-с, что вы вот сюда к Максиму Сергеичу бегаете! Посудите сами! Ответьте, сделайте милость, будьте добры! Что могло произойти? То есть, в моем сердечном перевороте. Будьте добры! — Он умолк, точно поджидая ее ответа, но она молчала. — Не хотите, так я сам вам скажу, — заговорил он снова. — Я подумал: если уж она такая в некотором роде по-га-ная, — выговорил он членораздельно и точно давясь этим словом, между тем как Лидия Алексеевна вся как бы сжалась, — если она уж такая в некотором роде по-га-ная, — снова повторил он, — и если она в некотором роде одной рукою Елисея Аркадьева обнимает, а другою — Максима Сергеева, так почему бы ей, думаю, в таком смысле и третьего не взять, когда так. То есть, Лазаря Петрова! — добавил он. — Относительно того, чтобы обнять!
Лидию Алексеевну точно всю передернуло.
В комнате было сумрачно; тени бесшумно шевелились по углам; пламя свечи слабо вздрагивало, и все вещи, наполнявшие комнату, точно беспокойно возились, застигнутые несчастьем.
— Этого никогда не будет! — вдруг вскрикнула Лидия Алексеевна, порывисто приподнимаясь с тахты. Ее подбородок вздрагивал. — Я буду кричать, шуметь. Я перебью все окна. Слышите? Я буду стрелять в вас! — повторяла она беспорядочно, словно в истерике, вся охваченная волнением и тревогой.
— Тсс! — Жмуркнн замахал руками. — Не кричите-с! Вы меня совершенно не поняли-с. Не шутите-с! Сделайте милость, дайте высказаться! Вы меня совсем даже не поняли! — выкрикивал он шепотливо, точно свистящими звуками. — Сделайте милость обождать! Позвольте-с, — заговорил он через минуту снова уже более спокойно, убедившись, что и Лидия Алексеевна как бы взяла себя несколько в руки, словно вся насторожившись. — Позвольте-с. И кричать и шуметь, конечно, вы можете. И даже стрелять в меня можете. Но только-с к чему и для чего, если я над вами никакого насилия никогда в жизни себе не позволю! Вы меня поняли? Нет-с? Извольте, я повторю! Я над вами никогда никакого насилия не позволю, — повторил он с расстановкою, словно ставя после каждого своего слова точку. — Теперь вы меня-с поняли? — переспросил он. — Так вот-с, будьте спокойны, садитесь. И верьте моему слову больше, чем своему собственному. Будьте благонадежны. Насильственным образом я даже мизинчика вашего не трону. Клянусь! — проговорил он с жаром и совершенно искренно.
По крайней мере Лидия Алексеевна сразу же поверила искренности этого обещания. Она села. Жмуркин прошелся раза два по комнате, осторожно ступая и тихохонько потирая руки, словно в глубокой задумчивости, а затем снова он остановился перед нею в той же позе, крепко опираясь левой рукою о крышку стола.
— Итак-с, — заговорил он снова уже совершенно спокойно и даже пожалуй вкрадчиво, — итак-с, никакого насилия с моей стороны вам бояться нечего. Это совсем не в моих намерениях, ибо я хочу предоставить вам самую полную свободу выбора. Хотите, дескать, поступите вот этак, а не хотите — вот так. Как вам будет угодно. То есть: или вы меня сами к себе позовете, добровольно и без всякого насилия, или же я все Елисею Аркадьичу тотчас же выложу. Самым обстоятельным образом! Как касательно вашего поведения, так и относительно Максима Сергеича. Одним словом, всю вашу романическую эпоху! На чистую воду!
Жмуркин казался совершенно спокойным, и его слова журчали в притихшей комнате ласково и вкрадчиво. Он стоял перед Лидией Алексеевной все в той же позе, опираясь рукою о стол, но теперь эта рука уже не вздрагивала, как раньше.
— Вот все мое предисловие, — заговорил он снова после некоторой паузы. — Я предоставляю вам полный выбор. Или вы меня сами и добровольно позовете, или же я обращаюсь к Елисею Аркадьичу с словесным опровержением вашего супружеского поведения. Судите сами, что лучше. Ведь Елисей Аркадьич известно как поступит, и всю дальнейшую судьбу в этой истории можно даже с закрытыми глазами предсказать. Вам самим должно быть известно, как в хорошем купеческом быту при таких обстоятельствах поступают. Вас, конечно, на замок посадят, а на Максима Сергеича тоже управу найдут. Ведь Каплюзников на Завалишина нашел же, и вам вся эта история должна быть известна в достаточной степени. Максима Сергеича, конечно, наемными руками изловят и хотя до смерти не укомплектуют, но все же и здоровым не выпустят, а так-с, рухлядью сделают!
Он замолчал. Лидия Алексеевна плакала, припав к тахте и зарываясь лицом в подушку. Жмуркин безмолвно глядел на нее, поджидая, когда она несколько выплачется. Долго он стоял так, словно застыв в своей позе, с замкнутым лицом поглядывая на плачущую. Оранжевое пламя свечи тихо покачивалось, тени возились по углам, словно там шла борьба.