Он высмеял её прямо в тот момент, когда в ней только-только рождалось что-то женственное, трепетное и ранимое — даже движения стали плавными, хотелось восхищения, танцев и ахов-охов. Вот только он придушил это женственное сразу, стоило ему чуть-чуть пустить ростки.
— Плачешь? Ну поплачь, поплачь, — он хищно сверкнул глазами и схватил её за руки, приблизив к себе. Пристально вглядывался в лицо, с наслаждением наблюдая её слезы. Дети бывают такими жестокими. Натке хотелось по-детски спросить: «Что я тебе сделала?». Она резко вырвала руку и тут же ударила его кулаком по носу, разбив его. Дралась она по-мужски, научившись у друзей. А мальчик-отличник играл на своей скрипке, купался во всеобщей любви и выбирал себе только лучших друзей, пока Ната выживала во дворах, сдирая в кровь колени и локти, падая с деревьев, получая тумаки от пацанов. Она ненавидела его. А Богдан разозлился. Разорался, как обычно, побагровев от злости. У него даже на шее выступили вены, из которых Натке хотелось пустить кровь. — Дура, ты меня ударила!
Они снова подрались. Натке в тот вечер от него достались три шрама от его ногтей на рёбрах, а Богдану — сломанный нос. В этот раз они разделили наказание пополам, но чаще Натке доставалось больше. В пизду такую щедрость. В пизду братские отношения.
*
Они не поддерживали друг друга. Между ними не было этой «близнячей» связи, они друг друга не любили даже — всегда было что-то не то, что заставляло каждого перетягивать на себя одеяло, когда их клали вместе. Они не делили друзей друг с другом, вращались в разных мирах, сталкиваясь только дома, где мать орала на обоих. Где она выкидывала его презервативы, а он жег её книжки.
Но один раз что-то случилось. На их общий день рождения их отправили на дачу, не спросив никого, хотят ли они, — а там разбирайтесь друг с другом, как хотите, у вас же полно друзей, ребятки. Мама с отцом в их квартире наклюкались с родственниками, а Богдан стащил водку у них, позвал друзей.
Он на слабо заставлял пить Натку, а ближе к вечеру они сели играть в бутылочку. Целоваться решили по-взрослому, и никто не пугался — Катька со своим взрослым парнем пробовала кое-что получше. Солнечный мальчик перецеловался почти со всеми девочками, раздаривая туманные улыбки каждой. Те расплывались, а Натка показывала рвотный рефлекс. Борька над ней смеялся, кладя руку ей на талию, которую она тут же скинула, а затем ещё и ногой потапталась по кисти, когда пошла выкурить сигарету. Он покричал, Богдан посмеялся.
А потом случилось кое-что непредвиденное. Богдан в очередной раз крутил бутылку, и горлышко указало вдруг на Натку, которая тут же замерла с сигаретой во рту. Богдан вырвал ее изо рта и спокойно докурил, глядя на ее злобную рожу. А все вокруг заржали:
— О-о, ребятки, ребятки, инцест! Кое-что интересное! Давайте-давайте, мы хотим извращения, епта!
Натка не помнит, кто начал первым. Она лишь помнит его взгляд и собственные мысли до. Взгляд насмешливо говорил: «Не посмеешь, ослица, тебе слабо, соплячка», а она думала: «Подавись, ублюдок». Это было словно войной, и никто не хотел проиграть.
Это всегда было войной.
Натка посмела.
У его языка и губ был слабый привкус табака (как и у её). Водка билась в голове, замедляя действие (она не умела — у него такой большой опыт), а его руки резко обвились вокруг ее талии и больно впились в ребра. Даже тут он умудрялся причинять ей боль — прикусывал губы быстро и жадно, сильно вылизывал языком её рот с напором и наглостью, а Натка только и могла открывать рот покорно и закрывать глаза, не зная, что делать. Сердце билось так сильно, что она испугалась, что сейчас умрет (только не на его глазах, пожалуйста), а Богдан дышал рвано и быстро.
Он не отпускал. Где-то на периферии звучали визги и писки, свисты, а Натка думала о том, что он делает всё слишком по-взрослому. Когда ей наконец удалось отстраниться, она с ужасом прижала руку к пылающим губам. Она хотела сказать: «Меня щас вырвет», вот только увидела его затуманенный беспомощный взгляд и не смогла.
Потому что противно не было.
— Фу, боже, они это реально сделали! — заорала Светка в отвращении. — Извращенцы! Гондоны! У вас родятся дети с двумя головами!
А потом начали орать просто все. «Извращенцы». «Выродки».
— Заткнитесь, суки! Замолчите! — орал в ответ Богдан, пытаясь их перекричать. Он ударил в лицо ржущего Борьку — первый серьёзный удар в его жизни кому-то, кроме его сестры. А Натка начала плакать. Богдан увидел это сразу и… И она не знала, как объяснить его взгляд. Словно среди хаоса он выцепил взглядом только её. Словно ничего не существовало — и впервые такой потрясенный, словно ему было больно тоже.
Богдан озверел. Он дрался направо и налево — правда, перевес был не в его сторону. Он выгнал их всех, достав ружьё отца, пока Натка, сжавшись в комочек, ревела в углу. Розовая девчонка. Снова. Утирая кровь с лица, он подбежал к ней, пытаясь что-то сказать, протягивая руки, но Натка, крича и вырываясь, захлебываясь в слезах («Что ты натворил, урод?!»), убежала наверх и заперлась в комнате.
— Извращенец, уёбок, не подходи ко мне! — орала она. Сотрясалась в рыданиях, пока он колотился к ней в дверь.
— Я не извращенец! И ты не извращенка! Здесь нет ничего плохого, понятно? — он орал тоже, и Натка впервые заметила, каким низким стал его голос. Взрослым.
А потом добавил уже тише, шепотом, прямо ей в дверь:
— Я не извращенец, понятно?
*
Лето проходило как-то чересчур быстро, и их снова вернули в город, пыльный и жаркий, где словно бы задыхаешься. Слухи об извращенцах достигли даже их двора, непонятно как, и Натка слонялась в одиночестве, а затем пряталась в своей комнате, запираясь от Богдана. Она каталась на велосипеде — быстро и яростно, чувствуя, как по щекам хлещет тёплый ветер, и это было лучшим ощущением в ее жизни. Она никогда не падала, но в тот день почему-то упала — споткнулась колесом о какой-то жалкий камешек, перелетела через руль. И вот она уже идёт домой, таща велосипед, с текущей кровью из локтя и коленки. Она так и не стала красивой и женственной, но слёзы скрывала превосходно.