Гусейнов Гусейн
Солнечный огонь
ГУСЕЙН ГУСЕЙНОВ
Солнечный огонь
Светлой памяти моих родителей посвящается
Ты летопись прочти:
где Дарий, где Джемшид?
Всех солнечный огонь посменно сокрушит!
Все ж и добро, и зло
в столетье каждом есть,
И в том для мудрого о некой тайне весть.
Низами*
______________ * Перевод В. Державина.
От автора
Мне поначалу казалось, что эта книга не нуждается в предисловии. Я надеялся, впрочем, надеюсь и теперь, что буду понят и судим без всяких предварительных авторских разъяснений. И все же мысль о том, что о трагедии моего народа, длящейся не один век, так много сказано, может поставить в тупик любого, кто берется за перо в надежде дать свое толкование драматическим страницам азербайджанской истории. Я нашел, по-моему, единственный выход из этого тупика - не пытаться открывать америк, а просто поделиться с читателем мыслями и чувствами, возникающими у человека моего поколения и судьбы, в повествовании, хотя и написанном о близком и далеком прошлом, но обязательно заглядывающем в будущее.
Повествование мое создавалось подобно тому, как строится дом: будто камень за камнем, подбирались книги, статьи, материалы, раскрывающие истинную подоплеку армянской экспансии в Азер байджан, когда на протяжении столетий азербайд жанский народ пытались лишить не только исторической памяти, но и родной земли, самого права на существование. Будто камень за камнем складывался замысел...
Фундамент же романа - жизнь моих родителей, отца и матери, которая продлилась во мне, и теперь ее уроки и заветы послужили оконча тельным толчком к тому, чтобы приняться писать...
Этот роман - мой сыновний долг. В нем, кроме живых, мне хотелось дать слово миллионам моих соотечественников, безвинно убитых, замученных, изгнанных и высланных из своих родных мест.
Мне хотелось рассказать миру, как и за счет чего выстоял на ветрах истории мой Азербайджан.
Я работал над книгой и возрождал дом моего отца в нахчиванском селе Арафса, затерявшемся среди гор. Я мечтал, чтобы в окнах отцовского дома, откуда однажды он был так безжалостно изгнан, вновь загорелся свет... Такой свет сквозь тьму и даль времен светит каждому из нас. Он рождает надежду. Надеждой живу и я.
Если верно, что история - это "роман, бывший в действительности", то для меня в книге важен даже не захватывающий сюжет, а его нравственно-по литический смысл. Освобождение от мифов того, что происходило в реальности и десять, и сто лет назад... Вот почему я уверен: правда, искреннее изучение, познание прошлого своих предков, своей страны, как огонь, очищает все.
Мое повествование - это сцена без кулис. И единственный режиссер здесь автор.
ГЛАВА 1
Ожог
Так случилось со мной: о земле, по которой я тосковал, у меня не было даже воспоминаний.
Надо было очень долго прожить вдали от родных мест, чтобы сердцем понять однажды то, о чем писали некогда древние: "Родина - и только она вмеща ет в себя общие привязанности". Род связывает само существование свое с местностью, на которой жили твои предки. Меня еще только ожидало открытие: тюльпаны и вереск, по которым ты ходишь при жизни, должны цвести над тобой, когда ты умрешь. Твое сердце остановится, и руки обессилят, если ты не будешь видеть своих родных ущелий и гор. Нет на свете такого места, которое заменит тебе окружающие тебя скалы и камни, как бы они ни были суровы... И, бродя среди древних руин и памятников своей земли, постоянно наталкиваешься на какое-нибудь священное историческое событие. Ты здесь не прохожий, не гость, ты - свой...
А я был изгнанником до рождения, но всю горечь этого мне еще также предстояло понять, когда в общем-то размеренное мое существование ворвалась живая история, и тогда моя биография, выбитая из колеи обыденности, пошла навстречу судьбе. Это произошло в сентябре 1996 года... Удушающий летний зной Апшерона уже как будто растворился в желтизне иссохших листьев и трав. За оливковыми рощами вдоль шоссе празднично искрился шелк моря. Я заглушил мотор автомобиля. Захотелось прогуляться, подойти поближе к воде, полюбоваться морской панорамой, кружевными накатами прибоя. Я уже знал: осень здесь особенно прозрачна именно в такие редкие, тихие безветренные дни. Теперь не помню, как пропустили меня пройти через какой-то дом от дыха прямо к морю. Я миновал небольшой парк и остановился на самой кромке крутого берега, пораженный открывшейся передо мной картиной необъятного морского простора. Каспий сверкал и переливался мелкой рябью всех оттенков зеленого цвета, будто чешуя диковинного огромного зверя, вольно разлегшегося от моих ног до самого горизонта. Невозможно было оторвать глаз от этого зрелища, и я присел на скамейку, позабыв о том, что куда-то ехал, что в Баку меня ждут дела.
То, что я здесь не один, я понял не сразу. И да же удивился: как это не заметил человека, сидящего в небольшом отдалении спиной ко мне. Сгорбленный, седой, в выцветшей клетчатой рубашке, мужчина съежил худые плечи, будто от холода, и своей неподвижной позой выражал всю безысходность старости. На море он не смотрел. Рядом с ним теснились три легких столика, на них перевернутые вверх ножками пластиковые стулья, на одном из таких же стульев он и сидел. Чуть в стороне возвышался павильончик-времянка, в каких обычно размещаются летние закусочные.
"Ну да, курортный сезон закончен, - подумалось мне. - Посетителей нет. Но, может быть, старик все-таки приготовит мне чай?"
Интересно, что чая мне совсем не хотелось, чем-то он притягивал меня, этот человек, может быть, безысходностью одиночества, которое буквально излучала вся его фигура, особенно по контрасту с мощью и неутомимой жизненной силой моря.
Я встал и направился к павильону, конечно, совсем не догадываясь о последствиях, не зная еще о том, что на всех путях случая ты встречаешь только самого себя.
- Отец, - негромко окликнул я человека. - Ваше кафе еще работает? Не дадите ли вы мне чая?
Он не в тот же миг повернул ко мне свое лицо, словно не расслышал или не понял.
- Отец... - снова начал я и осекся.
На меня смотрели потухшие глаза совсем еще молодого человека.
Налетевший ветер взвил седые пряди. Парень вяло пригладил их жилистой рукой и, вставая, будто за ученной скороговоркой произнес:
- Кафе не закрыто. Гостям мы всегда рады. Сейчас приготовлю. Вы садитесь.
Он вдруг страшно засуетился, снял с одного из столиков стулья, сбегал за тряпкой в павильон, чтобы вытереть столешницу. Я присел, досадуя на себя за свою оплошность, а передо мной уже появились сахар и нарезанный дольками лимон в розетках, розовый стаканчик армуды с бумажными салфетками. Спустя несколько минут он появился с горячим чайником.
- Ты извини, брат, что я тебя так назвал, - преодолевая неловкость, стараясь не смотреть на этого юношу-старика, сказал я, пока он наливал мне крепко заваренный душистый чай. - Белую голову твою увидел...
Парень усмехнулся одними губами, как-то странно скривил их, поставил чайник на стол.
- Поесть не желаете? Есть кутабы, рыба... - спросил он механически, явно не собираясь продолжать эту тему. Что-то в нем жило, билось такое внутри - острое, больное, чего он боялся, не хотел касаться.
- Рыба?.. - я тянул, не зная, как пробиться через его броню, словно подмывало меня расположить его к себе, разговорить, может, чем-то помочь.
- Ну, да... - парень замялся. - Мы тут ловим... Свежая... И к пиву копченая есть... Шамайка...
- Ты сам-то здешний, рыбак? - вырвалось у меня.
Я совсем не ожидал, что мой, казалось бы, такой простой житейский вопрос произведет на него столь ошеломляющее впечатление. Молодой человек замер, глаза его вспыхнули и расширились, словно он увидал где-то поверх моей головы нечто ужасное, в них мелькнуло отчаяние. Но это продолжалось секунду. Стараясь не встречаться со мной взглядом, он отвернулся и почти равнодушно бросил:
- Я из Гёйчи. Вам это о чем-то говорит?
Не знаю, сколько длилось наше молчание. Почудилось: море померкло, пригасило свой праздничный блеск. Набежали легкие облака с востока, и ветер уже вовсю трепал макушки сосен, гонял по асфальту жестко гремящие листья и пестрый мусор. Я и не заметил, как надвинулся вечер.