Но при всём при том, несмотря на это обычное для него самодовольство и любование собой, не покидавшее его ни при каких, даже самых тяжёлых и рискованных обстоятельствах, тайная мысль маленьким невидимым червячком шевелилась в нём, ощутимо задевая его гипертрофированное, необычайно чувствительное самолюбие. Неужели эта мерзкая торговка права и он действительно так юно и несолидно выглядит, что его можно принять за несовершеннолетнего? За пацана! Если это в самом деле так, то это, чёрт возьми, неприятно. Это бьёт по самому его больному месту. По самоуважению, чувству собственного достоинства, глубоко укоренившемуся в нём представлению о своей важности, значимости, исключительности. Представлению, которое очень трудно, а вернее, невозможно было поколебать.
И вот достаточно было одного-единственного дурацкого заявления первой попавшейся тётки, которую он знать не знает и знать не желает, чтобы нанести по этому представлению мощнейший, почти сокрушительный удар. Чтобы лишить его самообладания, душевного равновесия и хорошего настроения. Которое, впрочем, как он тут же признал, и до этого было не ахти какое превосходное. Да и с душевным равновесием в последние дни не всё было так просто. Всё, буквально всё в его жизни пошло кувырком, вверх тормашками, вкривь и вкось, после того как он увидел её! Увидел – и оцепенел. Увидел – и не смог забыть. Увидел – и поселил её в своей памяти, своём воображении, своём сердце, из которого – он чувствовал, он знал это – её уже нельзя было изгнать никакими силами. Да и не нужно было. Он уже не мог представить себе своей жизни без неё, она была необходима ему, как воздух, ему казалось порой, что он задыхается без неё. Во что бы то ни стало нужно было отыскать её, познакомиться с ней, быть с ней рядом, смотреть в её глаза, слышать её голос. Потому что в противном случае он даже боялся предположить, чем бы это для него закончилось…
Из этих несколько восторженных, разгорячённых, как и всё вокруг, раздумий его вывел женский голос, уже давно раздававшийся у него над ухом и настойчиво вторгавшийся в его размышления, нарушая их и без того не слишком плавное течение. Голос быстрый, резковатый, с хрипотцой, сыпавший слова как горох, порой не договаривая их до конца и то и дело прерываясь шумными вздохами, ругательствами и сухим, дробным хохотком.
Андрей с явным неудовольствием повернул голову в сторону говорившей и увидел зрелую парочку, очевидно, мужа и жену, сидевших за соседним столиком. Причём муж – аморфный, видимо поддатый, клевавший носом мужичок невидной, невыразительной внешности, с худым, изрезанным преждевременными морщинами лицом и безразличным, немного осовелым взглядом, устремлённым как будто в никуда, – не произносил ни слова и, потягивая пиво, лишь автоматически кивал, слушая – или делая вид, что слушая – свою живую, болтавшую без умолку половину. А та – полная противоположность мужу, вся энергия, напор, неуёмность – активно жестикулировала, раскачивала из стороны в сторону своё плечистое, крепко сбитое туловище, от чего под ней жалобно поскрипывал хрупкий стул на тонких ножках, трясла головой с коротко стриженными, окрашенными в желтовато-соломенный цвет волосами и, вглядываясь в безучастные водянистые глаза партнёра, втолковывала ему что-то, что, по всей видимости, не представляло для него никакого интереса. Однако это нисколько не смущало разговорчивую даму, вероятно уже привыкшую к равнодушию своего благоверного, и она с прежним пылом продолжала свои бесконечные, несколько сбивчивые разглагольствования, по-видимому получая удовлетворение от самого процесса говорения.
– Ф-фу, ну и пекло! – не в первый уже раз воскликнула она, делая протяжный выдох и обмахивая широкой ладонью красное и от жары, и, очевидно, от выпивки, поблёскивавшее от пота лицо. – Невыносимо! Это ж сдохнуть запросто можно. Когда уже дождь пойдёт? Я слышала уже о нескольких сердечных приступах из-за этой жары… Да чего там далеко ходить, вон Светка мне вчера звонила… ну эта, кума моего шурина Вовки, малого она ихнего, Матюшу, весной крестила…