И вновь первым не выдержал тягостного безмолвия Димон, не в характере которого было держать всё в себе и справляться с проблемами, какого бы рода они ни были, наедине. Вскинув голову и обведя вокруг мутным, скитающимся взглядом, он остановил его на приятеле и, помолчав ещё немного, будто не решаясь заговорить, промолвил наконец прежним тягучим, измятым, то и дело прерывавшимся голосом:
– Я это… давно хотел сказать тебе, но как-то… неудобно, что ль, было… не ко времени… Ну, а щас-то, думаю, уже можно… Да-а, щас уже всё можно… чё стесняться-то, – и он, поматывая головой и дёргая плечами, затрясся от беззвучного ненатурального смеха.
Андрей, привлечённый и немного удивлённый этим странным вступлением, покосился на охваченного фальшивым нервным весельем друга, ожидая, чем оно закончится.
Вымученный Димонов смех действительно оборвался так же внезапно, как и начался. Он вдруг затих, вновь ссутулился, поник головой и замер в неподвижности. Андрею показалось даже, что он уснул.
Но Димон не спал. Уже спустя мгновение он опять вздёрнул голову, повёл в сторону напарника сумрачным, затуманенным взором и медленно, то и дело прерываясь, будто с трудом подбирая слова, пробормотал:
– Мне всегда нравилась Наташка… Она классная… очень классная девчонка… Я уже, кажется, говорил тебе об этом… Но это не всё… далеко не всё… Я… мы… в общем, мы с ней это… значит… того…
Димон окончательно сбился и умолк, то ли потеряв тонкую нить своей вялой, путаной мысли, то ли не отваживаясь договорить до конца то, о чём он вздумал поведать.
Андрей между тем, как ни был он занят своими собственными раздумьями и как ни мало был расположен выслушивать Димоновы признания, всё же невольно был заинтригован таким многообещающим началом и, уже догадываясь, к чему ведёт и чего не решается досказать товарищ, обернулся к нему и прищурил глаза, словно пытаясь разглядеть в полутьме выражение его лица. Но, разумеется, не разглядел – вместо лица виднелось лишь размытое сероватое пятно – и вынужден был дожидаться, пока приятель соберётся с духом и признается в том, о чём, по всей видимости, не имел больше сил умалчивать.
И дождался. Димон, повздыхав, посопев и покряхтев несколько мгновений, издал горлом какой-то непонятный булькающий звук и, вероятно пересилив себя, совсем тихо, в нос, промямлил, еле двигая пепельными, будто онемелыми губами:
– Короче, мы того… этого… как бы… трахались с ней… И не один раз… Сначала в школе… после уроков… в кабинете физики… Потом у неё дома… Потом как-то раз у меня… когда родаков не было…
Димон бубнел ещё некоторое время, но уже совсем невнятно и неразборчиво, пока в конце концов не смолк и, точно обессилев, вновь не повесил голову.
Андрей выслушал неожиданное откровение друга не без интереса. И даже почувствовал в какой-то момент – он не мог не признаться себе в этом – что-то похожее на ревность. Или, вернее, едва уловимую, мимолётную тень ревности. Лёгкий, почти неощутимый её укол. Но длилось это лишь мгновение, не больше. После чего он с безразличным, небрежным видом хмыкнул и, отвернувшись от застывшего в угрюмой неподвижности товарища, вполголоса произнёс:
– Ну и отлично! Совет вам да любовь.
И, растянувшись на мягкой, песчаной, прогретой за день земле, он попытался отрешиться от истомивших и измучивших его дум и, несмотря ни на что, заснуть, рассудив, что утро вечера мудренее и что, может быть, завтра, с наступлением нового дня, ему всё-таки удастся найти ответы на вопросы, оставшиеся неразрешёнными сегодня, и достигнуть наконец того, к чему он так страстно и неуклонно стремился.