— А ты ему кто, чтоб я тебе лично сообщал?
— Я? — Анины брови взметнулись вверх, и она непонимающе уставилась на Лукаша. Конечно, не поняла. Она никогда не понимала. И он почти осязал это ее непонимание. А сам не понимал другого. Ее первый вопрос — почему ей не сказали. Не что с Назаром, сколько крови потерял, в каком состоянии, какие врачи прогнозы дают — а почему ей не сказали. В то время как сам… сам думал, свихнется, когда увидел распластанного по земле лучшего друга, бледного, словно неживого, в грязи, в крови, с закатывающимися глазами… Он в жизни повидал некоторое дерьмо, полагал, что стал циником. Да и стал им, чего греха таить… но, господи, как же это? Разве справедливо?
Он молиться не умел, даже не помышлял о подобном. А тут… Услышал выстрел и пока бежал от машины до побоища — повторял про себя без конца: пусть только живой, пусть только живой. Кому-то там, сверху! О ком никогда не думал, к которому не привык обращаться.
— Я — мать его ребенка! — снова противно взвизгнула Аня. — Семья мы! Вы обязаны были сообщить.
— Никакая вы не семья! — выпалил Ковальчук, обжигая ее взглядом. — Оттого, что ты двадцать лет за ним тягаешься, вы семьей не стали! Хватит врать себе, Аня!
— Что? — офигевшим тоном переспросила она и разом села на диванчик. Не ожидала. Ну, конечно же, не ожидала. Они с Надькой всю жизнь поддерживали ее: да, гад! да, бросил! да, не ценит! Вернее, Надя поддерживала, а Лукаш — поддакивал. Потому как и правда. Погулял и оставил одну с дитем, но…
— … нельзя заставить человека делать то, что ты хочешь, Ань. Даже если очень хочешь. Не бывает так. Да и есть у него семья, которую он действительно любит.
— Если ты про эту курву, то даже не начинай! Небось из-за нее и вляпался сейчас, да? Все с нее началось, с нее и с ее байстрюка. Он из-за нее против дядьки пошел. Кому скажи — стыдно! Такое вытворил!
— Ты с ума сошла? Что городишь?! — теперь настала очередь Ковальчука охреневать. Он мотнул головой, пытаясь осознать сказанное. А потом медленно и тихо, но с каким-то ожесточением проговорил: — А тебя бы это устроило… Ну чтобы он при Стахе, чтобы ничего не достигнул, чтобы с тобой. Чем он ниже — тем тебе лучше, так? Стах сыну его угрожал. Он за сына вписался. Как ты сказала, за байстрюка… Слово какое выбрала…
… а ведь если бы хоть капельку знала Назара, в жизни бы его не сказала.
Но не знала.
Даже не представляла, как Кречету оно все детство грудь жгло.
Ей вообще было все равно. Как и сейчас все равно. Не отступится.
— Лучше уходи, — проговорил Ковальчук твердым голосом.
— Он мне должен, — процедила сквозь зубы Аня. — За всю мою жизнь — он мне должен. А умирает там — за нее. А где она? Вот где?!
— Это уж точно тебя не касается.
— Еще как касается. Когда она нужна, ее никогда нету. А я всегда рядом, я каждую минуту была бы рядом! И сейчас не уйду, даже если он не просит. Никогда я от него не уйду!
— Ты б лучше помолилась за него, Анька. Ей-богу.
— Вычухается, — упрямо и жалко всхлипнула она, совсем его не слушая. — Вычухается, никуда не денется. Увидит, что эта его не пришла, и все поймет… обязательно.
Всю дорогу до школы Данька уныло бухтел про несправедливость бытия, выражавшуюся в намерении математички прям в первый учебный после каникул день провести тестирование по материалу прошлой четверти. А когда Милана, слушавшая его вполуха, зарулила на школьную парковку, весьма закономерно выдал:
— Ма, а ты сильно будешь ругаться, если я в этой четверти опять завалю алгебру?
— Не сильно, но ты рано решил сдаться. Четверть только началась, — отозвалась она, дернула ручник и глянула на сына, озвучивая собственные мысли: — Тебе отец давно звонил?
— Больно надо, чтоб он мне звонил! Обойдусь я! Тринадцать лет обходился и дальше обойдусь, — надтреснуто выдал Даня, разом растеряв все самообладание последних суток и превратившись в обиженного ребенка.
— А были шансы справиться с алгеброй, — улыбнулась Милана.
— У него есть кому мозги колупать алгеброй, нафига он ко мне прицепился? Зачем… зачем он вообще ходил, если ему прекрасно жилось без нас?
— Ты всегда можешь спросить об этом у него, но сначала должен быть уверен, что готов услышать ответ, каким бы он ни был.
Данька нервно махнул рукой и уставился в окно. Школьный двор один за другим, а иногда и стайками пересекали дети. Ему и самому пора, а об этом совсем не думается.
— Да он оправдывался, — мрачно и тихо сказал Данила. — Чушь какую-то говорил, типа любит нас… Писал потом несколько раз. Я не отвечал. А теперь молчит. Вчера с обеда молчит. Забил. Так что, не очень-то и любит, а?