Ее звенящий голос отбивался от стен комнаты, и Назару казалось, что он звучит еще долго, раз за разом повторяя ее слова, даже когда она замолчала. Только потом он понял, что эхо вибрирует только внутри него.
«Ты считаешь, нам все равно?» — будто бы обвиняла. Обвиняла, будто бы… будто бы доведена до отчаяния. Не отводя от нее настороженных, внимательных, горящих, словно уголья, глаз, он, враз охрипнув, проговорил:
— Когда-то ты сказала, что любишь меня. Я бы жизнь отдал за то, чтобы снова это услышать.
Она бросила на него внимательный взгляд, но промолчала. Помнит. Он помнит. А творит по-прежнему дичь. И если она сейчас произнесет хоть слово, то уже точно сорвется в истерику. Несколько секунд молчали оба. Потом Назар, не в силах слушать эту тишину и не позволяя теперь уже собственному отчаянию вырваться на свободу, попросил:
— У тебя таблетка какая-то от головы есть?
— Тебе врач нужен, а не просто таблетка.
— Потом. Если б все совсем плохо, я бы не удрал.
— Ты сам-то в это веришь? — вздохнула Милана и вышла из комнаты.
Некоторое время он оставался один. Вернувшись, она протянула ему стакан с разведенным лекарством. Назар взял его из ее рук. Но, не поднося к губам, а продолжая буравить ее глазами, сбивчиво заговорил:
— Я никогда не… я не смогу искупить всего, что сделал тебе. Слишком много, получается. Дерьмово все, с самого начала и до самого конца… Я жил, уверенный, что виноват, что про*бал… ты звонила, ты признавалась, а я просто бросил тебя в беде. Я даже Аньку не бросил, хотя и убеждал аборт сделать, а тебя, получается… вот так просто. Еще и ни за что. Из-за своей узколобости. Я ведь не тебе не верил — я в себя не верил, а пострадала ты. Ты всегда страдала из-за меня, потому что я виноват. Виноват, что не смог найти, виноват, что не приехал, когда узнал, что ты в Ирландии. Думал, так будет лучше, ты замужем, у тебя карьера… Я тебе нахрен не сдался… малодушный трус, который не видел дальше своего носа, не уберег от Стаха ни тогда, ни потом уже. В Дане смелости больше, чем во мне. В Даньке — больше, а в тебе и подавно. То, что я сделал в Италии, — это от бессилия. И еще из-за ревности, потому что ты отталкивала. В гостинице… я ведь… не думай, что я не осознаю, что изнасиловал тебя… осознаю. Ты не хотела, а я никак понять не мог, почему ты не… почему не хочешь, был уверен, что хочешь… после наших разговоров в последнее время и того, как ты улыбалась… ты ведь до сих пор улыбаешься, как раньше — будто солнце выходит… ты ведь до сих пор такая же, но и я тот же урод, только оболочку поменял. Прости … прости меня, если сможешь, а? Ты великодушная, всегда была гораздо добрее всех людей вокруг… я не знал, что такие, как ты, бывают… Не знал, правда, клянусь.
— Мне бы очень хотелось, чтобы у тебя больше не было поводов просить прощения, — сказала Милана, когда он замолчал. Резко, будто выдохся. — Но каждый раз ты умудряешься сделать что-то такое, отчего снова становится слишком больно. Нестерпимо.
— Я только раз хотел сделать тебе больно, — прошептал Назар, выбиваясь из сил. — Тогда… ты звонила… я хотел, чтобы тебе было, как мне, чтобы больше никогда ничего… я подыхал, без тебя я подыхал. И только хуже стало, когда понял, что ты в беде была, а я найти не могу. Как ты выжила тогда, а? Как ты смогла?
— У меня был Олекса. Без него бы я не справилась, но у меня всегда был Олекса.
Назар посерел еще больше и на мгновение прикрыл глаза. Как воздух из него выпустили.
— Тебе повезло, — еще тише шепнул он. — Хоть кто-то… баба Мотря говорила, что счастлив тот, у кого рядом те, кого любишь и кто любит в ответ. Это справедливо. Я был никто и, значит, то, что чувствовал, было мелким для тебя. Наобещал и не смог, но… не думай, что не понимаю. Теперь понимаю. Я урод, я не умею нормально, но я бы жизнь за тебя отдал.
— Для этого много ума не надо, — хмуро проговорила Милана.
Назар мрачно усмехнулся и некоторое время молчал. Ну что тут добавить? Жизнь давно не аргумент, когда ни единого слова не сдержал. Это по молодости еще, а теперь-то что? Справедливо, да. И совсем нет больше сил. Вообще ничего не осталось, чтобы ее утешить сейчас после всего сказанного. И все же, отдавая себе отчет, что даже не знает, сможет ли до конца выговорить, Назар сделал над собой усилие, чуть подался вперед и слабым голосом, ощущая, как при каждом вздохе опаляет перетянутые повязкой ребра, зашептал: