Сольник

Леса и обрывы, лощины, над фугасом колеса,
На траках чеченская грязь
                  в обнимку с русскою кровью,
Вайнах, имеющий всех с вершины крутого утеса,
Горянка с изогнутой, жалящей саблею вдовью.
Глаза, стреляющие из-за саманных заборов,
Вечный огонь из нефти у хлева, в асбестовой раме,
С прищуром улыбки, беда и тоска разговоров,
В прицеле — ползущая точка без ног,
                  по этой крутой панораме.

Вообще-то любая война — тяжелейшая правда на свете.
На ней так много гранат и вранья, что она неподъемна.
И великая ложь существует в каждом,
                  самом честном ответе.
Под обстрелом, в щели понимаешь,
                  как это слово объемно.

И Дудаев, и Рохлин где-нибудь и сейчас
                  в героическом месте,
Обсуждают стратегию, кроют начальство,
                  выпивают, слушают песни.
Кавказские войны — сомнение и горе, покаяние
                  и постриг прогрессивной России.
Что выкусили, тем, безусловно, выпили и закусили.

Я тоже там был, страдал духовно и скотски,
Маршей не написал, не накачал ума и фигуры,
И как написал утонченный Иосиф Бродский,
Бурю, увы, не срисовать с натуры.

И как камер-юнкер Александр Сергеевич Пушкин
В своем путешествии в Арзрум
Не выдал стихов, чтоб хотелось под танки и пушки,
Не состряпал хитов показательный
                  государственный штурм.

Что мне ваши победы на чистом, кремлевском асфальте,
Ваши бодрые речи в хрустальных немецких бокалах,
Кавказские войны горят именами на черном базальте,
Как купол погибшей «шестой»
                  на бетонных стропах-кинжалах.

Помню детский рисунок с маленьким, ласковым солнцем,
Смятый бурым поносом у фронтового, кривого сортира, —
Летели по небу радугой кадмий и стронций
И контуженный голубь в поисках лучшего мира…