— Не знаю, гражданин начальник, ничего не знаю. Ежели чего — кликну вас, гражданин начальник.
Шли дни, а Купоросиха «гражданина начальника» не кликала.
Но вот по Верходворью прошел слух, что Данилка утопился в реке. На берегу Пушмянки, у старой полуразвалившейся мельницы, нашли его одежду — ватные брюки с большой кожаной заплатой, обрезанный парусиновый плащ, а в заводи плавал его картуз. Стали искать в пруду самого Сыромятина, но обнаружить его не могли: пробовали пройтись по дну речки железной кошкой, та зацепилась за какой-то топляк да так там и осталась. Но кое-кто в Застре-хине поговаривал и другое — не тот Данилка человек, чтобы живым в воду соваться. А одежонку сбросил с себя, так это для отвода глаз. Запутывает следы.
Кремнев, как-то встретив Ложечкина, спросил:
— Ну, как, дружок твой не нашелся еще? Ты ведь с ним, говорят, учился вместе?
— Было когда-то, — ответил старший лейтенант. — А теперь приходится вроде как с ним в прятки играть… Однако он увертливее оказался, чем я полагал.
— Вы последите за Купоросихой.
— А что, улики есть?
— Улик хотя и нет, но огонек частенько по ночам в дому горит.
В тот же день, как начало смеркаться, Ложечкин взял двух дружинников и вместе с ними тайком залег под Купороеихиными черемухами в надежде, не придет ли к старухе ночной гость.
В первую и во вторую ночь никто сюда не пришел. Но Ложечкин остался и на третью. По жухлым черемуховым листьям чуть слышно шуршит дождь, мелкий, почти моросящий.
«Нет, не решится он в такую погоду», —подумал Ложечкин и зябко прижался к дереву.
Опять, как и вчера, вспыхнул в Купоросихином дому огонек, в окне на занавеске показался расплывчатый силуэт старухи и тотчас пропал. Огонек двинулся, перекочевал из кухни в горницу— и обратно. Погорел, погорел, и вдруг погас, — должно быть, старуха улеглась спать. Но спустя минуту-другую на крыльце щелкнула щеколда, легонько скрипнула калитка. В полутьме, как привидение, показалась старуха с узлом в руках, осторожно оглянулась и, сгорбясь, торопливо спустилась в ложок. Немного отойдя, остановилась, взглянула на тропинку, наискось пересекавшую картофельное поле, и свернула влево, к гумнам. Когда-то здесь, за пустырем, стояли застрехинские овины и ометы — сараи для соломы и мякины. Теперь ничего этого не было, остались только обвалившиеся ямы от овинов, заросшие чуть не в рост человека репейником и крапивой, да кое-где торчали замшелые столбы.
Украдкой идя за старухой, Ложечкин остановился у столба, прислушался; громко стучало сердце и, казалось, заглушало все ночные шорохи. Купоросиха тихонько подобралась к одной из ям, оглянулась и, уверившись, что вокруг никого нет, чуть слышно позвала кошку:
— Кис-кис-кис…
И опять все смолкло. По-прежнему только слышно было, как шуршал по широким лопуша-стым листьям репейника дождь — монотонно и успокаивающе. И среди этого шуршания вдруг где-то, почти рядом, послышался сдавленный глухой шепот.
«Данилка! — обжигающе пронеслось в голове Ложечкина. — Сумеем ли только взять? Иль погодить, не упустить бы в темноте», — судорожно сжимая пистолет, думал он и напряженно вглядывался в темноту.
И вдруг старуха словно растаяла. Чтобы рассмотреть, куда она делась, лейтенант приподнялся на носки, и тут же у него отлегло от сердца: она была уже у тропинки. Но что это? Где ее узелок?
Под утро дождь перестал. От земли пошло легкое испарение, запахло прелью перестоявшихся трав, картофельной ботвой, прихваченной недавним инеем.
Прижавшись к замшелому столбу, Ложечкин стоял и думал о судьбе Сыромятина,— ведь знал он Данилу со школьной скамьи. Прилежный и усидчивый был мальчишка. Случалось, никто в классе не решит задачу, ребятишки к Даниле, как, мол, у тебя-то? «Не решил и я», — бывало, скажет тот. А на уроке, смотришь, тянет руку. Ответит, а потом усмехается: «Чего же не тянуть, коли знаю. Отметка-то опять у меня сидит в сумке». За это и дома хвалили его. «О других чего тебе беспокоиться,— наказывала мать. — О себе, Данилушка, думай. Опередишь человека-то — он тебе не страшен будет… Тогда уж не он, а ты ему начальник…» С тех пор, должно быть, и пошло так.
Расталкивая плечом других, Данила старался продираться вперед — где просто, как говорят, «на-хапок». Видели это все и молчали, иногда даже похваливали: «Поручи любое дело ему — нажмет, пережмет, а исполнит, потому — прилежный шибко». И верно, если ухватится за что Данилка — не отпустится, все тащит к себе в сумку. Так и со стожком получилось: одной рукой за стожок, другой — за ружье…