— Заходите, Фрол Денисыч, обязательно заходите… Расскажете, как у вас идут дела. — И, взглянув на сидевшего рядом с ним старика, подстриженного под скобку, спросила: — А вы, папаша, по какому вопросу?
— За разрешением приехал… Из Шубарей я… Лес надо украинцам сплавить…
— Опять продаете на корню?
— А чем же питаться нам? Вымерзли хлеба-то. Который год лесом кормимся. Об этом и наш товарищ Трухин в курсе, летом приезжал с начальством, видел. Обещал помочь, как же без помощи… Только обещанье-то у него вроде дыроватое оказалось…
— Хорошо, разберемся… Ну, а у вас что? — обратилась она к полногрудой молодайке, державшей в руках вязальные спицы.
— Магазин хлебный в колхозе думаем открыть,—ответила та. — А торговый-то наш зав здесь… Жду вот… рукавицу успела связать…
Вера Михайловна нахмурилась, открыла дверь и прошла в кабинет.
— • Что у вас за заседание? — спросила она склонившегося над бумагами Пекуровского.
— Согласовываю проекты решений, — ответил тот спокойно и встал.
— А посетителей когда будете принимать?
— Ничего, еще успеем, Вера Михайловна…
Селезнева немало удивилась тому равнодушию, с каким ответил ей Тэтот чиновник.
Она взглянула на холеное лицо Пекуровского, на аккуратно причесанные редеющие волосы и, еле сдерживая себя, сказала:
— Нет, так работать нельзя. Прошу вас теперь же принять товарищей, а вечером на исполкоме поговорим об этом… И вы расскажете
о своей работе, — обратилась она к румянощекому завторгу, уютно уместившемуся в кресле. — И вы — тоже, товарищ…
— Так меня-то зачем? Я сюда явился по звонку, как говорят, призванный и мобилизованный, — попытался отделаться тот шуткой.
— Вот, вот и разберемся там, — сухо и твердо ответила Вера Михайловна и, повернувшись, вышла.
А в кабинете Селезневой снова звонили, звонили… Из Верходворья просили срочно разыскать Дружинина.
— Что там такое? — спросила Вера Михайловна и, вдруг посерьезнев, пообещала выполнить просьбу.
Когда минут через пять вошел Дружинин, она, подавая ему руку, сказала:
— Сейчас же выезжай, Сергей, домой. Валю положили в роддом…
Дружинин вдруг как-то растерялся и, не зная, что делать, молча стоял, переминаясь с ноги на ногу.
— Выезжай немедленно, — повторила она. — Желаю, чтоб все было у вас хорошо.
…В тот же день Дружинин приехал домой и сразу поспешил в больницу. И тут Дружинин узнал, что врач-гинеколог Анна Еремеевна выехала на лесопункт выступать с бригадой самодеятельности и, кроме молоденькой выпускницы института, которая теперь стояла перед ним, здесь не осталось ни одного врача. Чувство вины перед Валей и, главное, сознание своей беспомощности охватило его.
Как все получалось нескладно, ведь бригаду-то на лесопункт он направил сам. С досадой на себя Дружинин вышел из больницы и заторопился к гаражу.
Разыскав Федьку Шаню, он распорядился, чтобы тот сейчас же выехал в лесопункт за врачом.
Вернувшись в райком, он снова позвонил в больницу, но никто не ответил. «А вдруг… вдруг в эти минуты решается судьба Вали, моя судьба… Надо быть там, идти туда немедленно». Дружинин набросил на плечи пальто, и в это время раздался звонок. С тревогой сорвал он трубку и, стараясь не дышать, приложил к уху.
— Это товарищ Дружинин? — послышался уже знакомый ему тоненький голос девушки. — Ну, вот и все! Сын у вас!.. Поздравляем!
29
Все на стройке знали, что Одинцов выходил из дому на работу затемно и вначале шел не в контору, а на строительную площадку. Он поступал так каждый день и в любую погоду: в дождь ли, в снег ли — все равно вначале он шел к людям, которые рыли траншеи, возводили стены домов, прокладывали рельсы узкоколейки. Зато вечером он засиживался в конторе подолгу — надо выслушать одного, дать задание другому. Да мало ли у начальника стройки дел и в конторе!.. Так в короткие зимние дни он затемно уходил из дома и, лишь когда горели огни, возвращался обратно.
Но вот и это время с короткими, тусклыми днями глухозимья осталось позади. Уже проскочил метельный февраль-батюшка, и начался март-капельник, любимейшая для Одинцова пора.
Это была та пора времени, которую обычно называют весной света. Она была уже в полном разгаре. По сторонам дороги, все еще схваченной гулкими утренниками, лежали высокие, как взбитые пуховики, снега. Нынче они были необычно глубоки и, как всегда в эту пору, подернуты хрустящей корочкой, слегка подсиненной небесной лазурью. Они так были белы и свежи, что от их искрометного блеска резало глаза.
Но снег в это время по-своему своенравен и капризен, с каждым часом он меняется — утром, каменнотвердый, он гудит под ногами, как натянутая струна, к полудню мягчает и становится податливым, а к вечеру, охладев, словно бы подсыхает и опять чутко похрустывает под ногами.