На сарай сел растрепанный голубь. Пошел по коньку, подергивая головкой. Камень бабахнул, скатился по крыше. На забор вылез Генка Пашков.
— Эй, Колька, гони бусого, а то к Сычу уйдет! Гони давай!
Я с готовностью исполнил его желание — стал лупить камнями, так что крыша заговорила. Бабушка застучала в раму.
Голубь нехотя слетел к Пашковым, а Генка, довольный, улыбаясь своей злой улыбкой, нагнулся с забора ко мне.
— Чо делаешь?
— Удочку вот ищу. Сделать хочу…
— Ха, дурак! Вон удочки! — Генка показал на связку Федора Иваныча, стоящую возле окна в огороде.
— Не наши же, насоновские…
— Уведи одну-то… леску срежь…
— Ну-у-у!
— Удочку-то, дурак?
— Сам-то кто? Это же все равно как украсть…
— Ха, украсть! Честный нашелся! Деньги, что ли?
Он спрыгнул с забора.
Поразмыслив, я пошел в огород. Заглянул к Насоновым. Старуха Лизонька спала. На кровати были видны ее кривые ноги. Федор Иваныч еще с утра ушел за получкой в артель. Я потрогал удочки: они вересковые и черемуховые, проолифенные и желтые, точно старая кость. Хороши были лесы из крученого конского волоса. Крючки хозяйственно подвязаны тряпочками. «Взять одну, а потом принести незаметно», — пришла подбадривающая мысль.
«Не зарься на чужое — лучше свое отдай, — вспомнил я бабушкины наставления. — Краденое впрок не пойдет. Лучше по миру собирать, чем чужое брать». Я тихонько пошел прочь. Вдруг Федор Иваныч все-таки заметит. Словно в подтверждение тотчас растворились ворота, и пьяненький ювелир засеменил к крыльцу. На меня он даже не поглядел. И я подумал с радостью и облегчением: «Как хорошо, что не взял я его удочки. Сразу бы попался…»
Потом я разыскал не очень толстый черен от метелки. Пристроил к черену длинную вицу. Поплавок из пробки. Грузило из гвоздика. Только крючок не мог я придумать: согнул из булавки — разгибается, из проволоки — еще хуже. За советом я побежал к бабушке. Хотелось показать и снасть. Добрая старуха качала головой:
— Эко место в шесть лет чего выдумал! (Бабушка всегда уменьшала мои годы, мне было почти семь.)
Но отделаться от меня трудно.
Я снова и снова приходил на кухню, а разговор как-то сам начинался словами:
— Вот если бы крючок мне…
— Уйди, не проси…
— Я и не прошу, мне бы только крючок.
— Беспонятный ты, что ли?
— Ну, если мне надо крючок!
— Садись-ко, поешь.
— А крючок дашь?
Я в совершенстве владел умением канючить или отказываться, если надо. Дело совсем простое, не хочу, например, супу и спрашиваю бабушку:
— А он с капустой?
— С капустой, милой, с капустой…
— Ну-у, не буду… Вот если бы без капусты…
В ином случае можно было сказать:
— Вот если бы с капустой!
Бабушка сдалась.
— Погоди-ка, есть у меня крючок, — сказала она, уходя в комнату.
Она принесла большой сломанный шубный крючок, немного похожий на настоящий.
— На-ко, вот! Да смотри, неси мне рыбы…
Повертев крючок так и сяк, я поплелся прочь. Все же можно попробовать: крючок с ушком, его удобно привязывать к нитке.
Накопать червей в огородном суглинке — дело минутное. Я выбирал самых толстых и длинных. Чем больше червяк, тем крупнее клюнет рыба. Я опасался лишь за крепость лесы — толстой катушечной нитки. Мне хотелось сегодня же принести бабушке таких же широких и темных с хребта, красноперых лещей, каких носил с пруда Федор Иваныч в корзинке под мокрой травой.
Кое-как насадил я на крючок непослушного червя. С мостика закинул лесу.
Сейчас клюнет крупная рыба!! Вот сейчас! Сейчас… Может, червяка ей плохо видно?
Никто не клевал. Поплавок болтался в струе. Солнышко рябило, играло. Стрекозы, треща, падали в лопухи. Червяк с крючком выплыл на самую поверхность и ни за что не желал тонуть. Я вытащил размокшую нитку. Сбросил червя. Заменил его свежим, вроде бы повкуснее. Снова долго сидел, щурясь от солнечной ряби. У меня уже ныли ноги и затекла до мурашек рука с удочкой.
Пришла на мостик Верка. Посмотрела, уселась рядом, опустила в бегущую воду свои пыльные коричневые ноги все в белых черточках от ссадин и расчесов.
— Тише ты! — неизвестно почему зашипел я, словно бы она смогла вспугнуть большую рыбу.
Она замерла, тихонько посапывала. Потом медленно сказала:
— Никого… не поймать…
— ?
— …
— Ну?!