Наверное, тогда одними чувствами воспринималось неодолимое движение этой громады, воспринималась ее внешняя восторженно-грозная суть. Так же я принимал и смех, пляски, веселье солдат, за которыми, как знать, не было ли у каждого слишком много невысказанного, невыдаваемого и непонятного мне. И вообще, трудно понимать людей, когда они в массе, как-то стираются, одинаковеют они, точно птицы в осенней стае, улыбается один — улыбается другой, запел один — подхватывают второй и третий. Личное прячется, уходит вглубь и там, наверное, болит, оттуда поднимается, когда человек остается один, ночью, или вообще, когда хватает силы отвлечься, задуматься над собой. Я не понимал и не мог осмыслить, почему грозная зеленая лавина движется столь четко и определенно, а имя человека, двинувшего ее, имя, которое написано белым на башнях танков, на паровозах, на вагонах, было для меня, как, наверное, и для них, священным, непререкаемым, необсуждаемым. С этим именем связывались мои надежды на лучшее, не очень-то ясные и понятные пока, а все-таки надежды… И облик этого человека, измененный войной и старостью, седого, с трубкой в руке, с маршальскими погонами на очень простом кителе или на ладной солдатской шинели был как-то неотделим от меня, мне всегда казалось, что он думает обо мне, помнит меня, понимает. Я никогда не сомневался ни в его правоте, ни в его справедливости. Даже иногда думал: вот случись что, напишу ему и он поможет, только это уж на самый крайний случай. А в помощи его я был накрепко уверен.
Шестого августа на востоке упала атомная бомба. Тогда я еще не видел фильмов об испепеленной Хиросиме, снимков обезображенных людей, атомных вулканических грибов, в самой форме которых есть нечто жуткое, адски-предупреждающее. Не слыхал, конечно, и «голоса Иеговы», как назвал позднее в своей книге Энрико Ферми голос атомного чудовища. В газетах писали скромно. Город разрушен. Столько-то жертв. Но что-то было страшное в этой скромности, удручающее, словно бы открылась некая непредполагаемая беззащитность и ее не хотели замечать, не хотели ей верить. Так не верят сперва диагнозу врачей, определившему неизбежное. А Хиросима все-таки была. Теплые, излучающие смерть развалины, оплавленный камень, скелеты зданий, глазницы окон, и ум настойчиво пытался осмыслить это, а воображение отказывалось представить. Да как? Как? Что это? Неужели какие-то там невидимые атомы, протоны-электроны, которые рисовали нам на доске, могут так взорваться? Но ведь и сам я и все кругом из тех же протонов-электронов? Неужели просто: прилетит самолет, высоко, еле видно, даже беззвучно, от него отделится такая капля, вспыхнет втрое разящее солнце и сразу конец всему — целому городу, жизни, мне, ЕЙ, ВСЕМ? Страшно… Это, наверное, хуже, чем когда на тебя бегут с полыхающими автоматами, хуже, чем если на тебя, качая хоботами и взблескивая огнем, мерцая траками, урча, катятся чудовища. Здесь еще есть надежда — можно стрелять, как-нибудь скрыться, отбежать, отползти, как отползал я не раз во сне, можно, наконец, взяв гранаты, бутылки с бензином, кинуться на него и под него — хоть так оправдать свою жизнь, отомстить за себя, — а как быть тут? И чего тогда стоят эти эшелоны, зеленые пушки, танки, пляшущие на вокзале автоматчики? И неужели у наших нет этого… Неужели ОН не знал и не подумал об ЭТОМ?!
Даже небо несколько дней не казалось мне тем прекрасным небом, в которое я всегда любил смотреть, — словно спрятано, затаило бесконечную угрозу.
Девятого упала вторая бомба. На Нагасаки. Но о тех, кто умер там, сгорел, обратился в пар, как-то уже не думалось. Потому что в тот день на восточной границе загрохотала война. Война эта с первых дней была точно такая, как пели когда-то перед сорок первым в песнях по радио, — стремительная, сокрушительная, поражающая невероятными цифрами пленных.
Сотнями тысяч сдавались японцы, танковые армии рвались через Хинган, на Курилах и Сахалине высаживались десанты, а здесь, мимо нас, все текла военная пушечно-танковая река.
Как-то под вечер мать послала меня накопать молодой картошки на огород — тогда у всех были огороды по тощим суглинкам и пустырям за товарной станцией. Никаких переходов-мостов там не было, и каждый раз приходилось пробираться, подлезая под десятки составов, пока весь красный, окапанный мазутом, с грязными руками, локтями и коленями не вылезал на противоположной стороне путей и валился отдохнуть в пыльные лопухи мать-и-мачехи на забурьяненном шлаковом откосе. На этот раз последний состав оказался с охраной. Солдаты в синих фуражках и собака. Овчарка кинулась без лая, с тихим хрипом. Я нырнул под вагон, зацепился, порвал рубаху, расшиб колени и свалился под откос, а собака придавила жесткими лапами, урчала, готовая хватать и рвать. Солдаты ее отозвали с хохотом, я чуть не ревел, рубаха порвана, колени в крови, штаны в мазуте, а главное — зачем, за что? Всегда думал — солдаты добрые. Еще в детском садике к нам на Октябрьский праздник приходили солдаты. Я сидел у одного на коленях, трогал ремень, звездочку на фуражке, от солдата хорошо пахло, как от отца, и я доверчиво прислонился к нему, почти так же, как к отцу. И вообще всегда было у меня ко всякой серой шинели уважительное доверие. А эти… Накопал картошки, залепил колени подорожником, лопату не зарыл, взял с собой, хромая побрел обратно. Решил: еще наскочит собака — зарублю, а там будь что будет, пусть хоть стреляют… Когда подошел — эшелона не было.