«Я ведь не украл, выиграл», — бормотал я, точно она могла услышать, а может, я сказал своей обеспокоенной совести, сказал и огляделся. Было густо пасмурно. Тучи синели кругом. Дождем пахло сильно. Но почему-то не капало, только нависало. Края приближающейся пелены были серо-голубые, свободные, скорбные и предвещавшие, а глубь густела лилово-серо, и было видно, как там меняется, перемещается тяжелая предосенняя влага. Тополя спокойно ждали дождя. И ждал наш покосившийся, подпертый досками забор, он видел многое: и дожди, и ветры, и грозы, и солнце сушило его в весенние ясные дни, и так же устойчиво, хоть и кривовато, стояли эти родные мне ворота, родные — от высветленной тяжелой скобки, открывающей донельзя свой, спасительный мир двора, до шатровых пирамидок вверху из крашеного рыжего железа, пирамидок с железными сквозными луковичками, которые я всегда видел, но ни разу не трогал, не залезал еще туда, хоть все собирался и с жадностью следил, как перелезают, перебираются через них то наша, то другие бродячие кошки. Поднебесные пирамидки, в них было что-то прекрасно недосягаемое, и однажды перед широкою грозой, когда вот так же пахло, нависало, а по всему горизонту перебегало, воссияло и гасло нечто, я увидел на маковках голубые тихие огни. И это было столь волшебно, необыкновенно, что я прикусил губы, потом побежал сказать, но огни пропали, оставив вечное ощущение сказки, вечерней и грозовой тайны.
Тучи и ворота успокоили меня. Я поднялся на крыльцо с мужественным намерением никому ничего не говорить. Правда, вечером, когда пришла с работы мать, так и подмывало выложить деньги на стол, ощущение толстой папуши, оттопыривающей грудь пиджака, было нестерпимым, я непроизвольно ерзал за столом, мать отругала меня и хорошо сделала, иначе я бы все рассказал, а за такое от нее похвалы не дождешься. Еще заставила бы нести, отдавать деньги деляге. Матери ничего не докажешь. Она у меня строгая.
А спал я плохо. Заснул, когда уже собаки перестали лаять, просыпался, ворочался — снились веснушчатая девчонка, деляга почему-то без ног, прыгающие карты, деньги сами вываливались из карманов, и все время я эти деньги терял, терял, терял. Я открывал глаза — уже было сумеречно рано, — отворачивался к стене, уговаривал себя уснуть и опять видел проклятого делягу-игрока, и деньги, и его друзей. Они гнались за мной, догоняли, я виснул на трамвайной площадке, никак не мог подтянуться, трамвай ужасно уходил из рук, из-под ног, меня били кулаками, костылем, я увертывался, костыль каждый раз скользил мимо.
— Что ты? Проснись! — трясла меня мать, а я таращился, отбивался…
Было пасмурное утро. В форточку свежо и мокро дуло. Мать стояла возле, тревожно, кругло смотрела. Может быть, она что-то понимала, но я молчал, только отдувался, и она покачала головой, ушла, слышно было, как застегивает старый-престарый трепаный портфель, надевает калоши, спускается по лестнице. А я успокаиваюсь, лежа раздумываю о вчерашнем и о том, как лучше ей сказать обо всем. Я ее очень любил, но теперь уже никогда не ласкался, как впрочем, никогда не называл ее ни уменьшительными, ни всякими теми именами, которыми называют воспитанные, любящие и почтительные дети. Была она мне просто «мама», «мам», я с ней и не делился особенно ничем, разве уж если бывало чересчур тяжело. Я не любил слушать ее наставлений, хоть часто поступал именно так, как она советовала, я не подчинялся ей слишком, оберегал и ценил свою раннюю самостоятельность, но получалось — делал все, что было необходимо и что она считала нужным. У нее был странный характер — вроде бы вспыльчивый и неуживчивый, в то же время бесконечно добрый, прощающий все. Но она была и непримирима к людям, которых не принимала, к людям вроде бы вполне хорошим, и этим удивляла, сердила меня. Лишь впоследствии, когда я стал взрослым, а ее уже не было, я начал понимать, как права была она в той интуитивной оценке людей, схожей с прови́деньем. И тогда же я понял, как много раз был несправедлив, глуп и по-отрочески груб с ней… Такое всегда приходит отчаянно, непоправимо поздно.