А в магазинах появился коммерческий хлеб. Без карточек! Он был, конечно, подороже, но все-таки намного дешевле рыночного. И жить сразу стало легче. А от отца пришло письмо — обещали демобилизовать к весне.
Совсем близко стал и тот праздничный вечер, которого я ждал, о котором думал, представлял во всех подробностях, устал его ждать — ведь от него зависела вся моя дальнейшая судьба, так мне, по крайней мере, казалось все время, — и не ради ли этого вечера, своей будущей встречи с НЕЙ я прожил такое слишком памятное лето.
Даже сейчас не знаю, почему я решил, что знакомство с ней может быть только на вечере, почему не искал встречи раньше… В пятнадцать все видится не так, как в двадцать, а в двадцать не так, как в тридцать пять, — простая истина, но постигаешь ее лишь к сорока и, уж конечно, знаешь теперь, что к шестидесяти будешь и думать, и поступать не так, как в сорок.
Опять школа жила ожиданием: будут или нет «бабы»? Но по тому, как усилились репетиции хора и драмкружка, по тому, как два знаменитых наших актера Зинуров и Василевский, а попросту Зина и Васила, разыгрывали сцены из пьес Островского (Счастливцев и Несчастливцев. Говорят ужасными ненатурально театральными голосами: «Скажы, дыруг! Паслушай, дыруг!» Тут же стоит с текстом в руке, суфлирует, строго глядя сквозь пенсне, Нина Васильевна), по тому, как Сережа Киселев репетировал «Тройку», читал со сцены культурненьким голосом: «Ни так ли и ты, Русь, что бойкая, ниабханимая тройка нисёсси…», было понятно — «баб» пригласят.
Совершенно неожиданно в делегацию для приглашения вместе с Мосоловым, Кузьминым, Любарским директорша включила и меня. О чудо! О счастье! О гордость! О, какое спасибо Вам, Мариамна Вениаминовна! В душе прыгал, плясал, становился на голову, ходил на руках — внешне, узнав новость, скроил кислую рожу: вот еще, очень надо мне — девок приглашать! Но все-таки, конечно, согласился. Ладно уж, пойду. Чего уж там! Нас отпустили с уроков, и вот мы, втайне все очень гордые полученным заданием, идем в седьмую женскую школу. Теперь я думаю, что нашу делегацию составили по простому принципу, кто получше одет, — но тогда никто из нас, конечно, не думал об этом. Шли, курили, обсуждали, какой будет вечер, по дороге уже сговорились, что приглашать будет Мосолов. (У него голос представительный. Не Кузьмину же, заике, это делать, а мы будем просто свитой, для солидарности.) За углом женской школы оглядели друг друга. Все четверо рослые, крепкие, Любарский выше всех, я за ним, Кузьмин поменьше. Мосолов, генеральски округляя глаза, по-петушиному относил голову:
— Вот так и держись, ребята. Все! Чтоб девки попадали: не краснеть, не синеть, ушами не хлопать. Так… Нну?
— Нн… Нничего себе… бг… бг… бгодяги, — резюмировал Кузьмин, и мы зашагали вдоль серого здания школы под любопытные взгляды девочек из окон, вступили в прохладный, чистый, пронизанный светом вестибюль.
Женская средняя школа. Боже мой!!! Как она отличалась от нашей запущенной, грязной, вонючей бурсы! Тишина. Только пощелкивает золотой маятник часов. Чистота. Блестят лаком желтые, точно вчера выкрашенные, полы. Белые шелковые занавесочки. Титан для питья под белым сборчатым колпаком. У нашего и кружки никогда не бывало — пили, толкаясь и брызгаясь, прямо из крана. На окнах цветы, в коридорах пальмы! Стенгазеты без единой помарочки! Благообразная техничка вяжет носок, сидя в кресле у звонка. Наша Сима орет на нас, как на арестантов, замахивается шваброй. Вот это школа! Здесь и воздух-то был другой, пахло не туалетом и табаком, а немножко духами, немножко вымытым полом, немножко женской одеждой. Повинуясь чистоте и тишине, мы подтянулись, долго вытирали ноги (в своей школе никогда бы этого не сделали), причесались перед огромным высоким зеркалом (интересно, сколько бы такое простояло у нас?), осторожно постучали в дверь с надписью «Директор».
Директорша женской школы была необъятная женщина, похожая на одесскую торговку рыбой. Она была так черна, тучна, щекаста, с такими подбородками, что мы ошеломленно молчали, не в силах выговорить слова перед этим китом, занимающим почти весь узенький директорский кабинет. Я и сейчас не могу понять, как она оказалась там, за письменным столом, разве что перелезала стол сверху.
Наконец директорша-кит пришла к нам на помощь. Она улыбнулась, отчего лицо ее разъехалось еще вдвое шире, а в китовом рту вспыхнула золотая иллюминация, и сказала лошадиным голосом: