Галину Михайловну я любил совсем не так, как ту девочку, совсем не так, и если думал о ней, то не собственно и причастно, а так, как думают о сказках и об этих же самых русалках, о которых все знают, что нет их и не бывало, и все хотят верить, есть они все-таки, где-то есть…
Все это мгновенно пронеслось в мыслях, пока я шел по коридору с Мосоловым, а Галина Михайловна прошла навстречу, слегка улыбнулась мне и Косте в ответ на приветствие, точно просветлела, поправила повязку на своем рукаве.
Я, однако, открыл в ее взгляде удивление и осуждение. «Надо же — так вырядился!!» И тотчас же опять с болью подумал: зачем я так — ведь никогда не был выскочкой, не лез вперед, не терся на глазах и не хотел никого обманывать — все это само собой сложилось и получилось, как бы без меня, и в то же время я отчетливо понимал — это и есть результат, к которому, пусть не слишком обдуманно, по-мальчишечьи, я стремился. Я запомнил взгляд Галины Михайловны. Он мучительно уколол меня. Я даже подумал, возьму и скажу сейчас Мосолову: «Никакой мой отец не полковник, не генерал. Он старший техник-лейтенант и восстанавливает шахты в Донбассе…» Сказать или нет? Сказать — или нет? Сказать… Но ведь тогда все сломается. Все-все, на что я надеялся, чем жил целое лето и словно бы целую вечность. Я никогда не познакомлюсь с ней, не смогу к ней подойти, и Ей тотчас же расскажут все — какой я лгун, выскочка, еще от себя добавят, как водится меж людьми. Тогда надо будет бежать из школы, бросить все, потому что проходу не будет в классе — загрызут Лисовские и Пермяки. «Нет, теперь поздно каяться. Пусть будет, как будет, идет, как идет…» — подумал я.
Она уже пришла. Была в белом праздничном переднике, в коричневой новой форме с круглым кружевным воротничком. Тогда еще не все девочки ходили в форме, и эта простая, в общем, одежда была или казалась прекраснее всякой другой. И ОНА сама была еще красивее, прекраснее — потому что неуловимо, но все-таки заметно повзрослела за лето, и если в той прежней было много от девочки, даже от подростка, то теперь подростковое ушло, и я восторженно увидел девочку-девушку, очень юную девушку, нежно, матово цветущую в тайном и томном блеске только что открывающейся красоты. Я искал много сравнений и ничего не нашел другого, кроме сравнения обычнейшего, но самого точного, самого подходившего к ней теперь, — она, ей-богу же, была точь-в-точь похожа на розовый бутон, пока неяркий, едва открытый, но оттого лишь более совершенный. Ее глаза ясно блестели, щеки были в свежем румянце, чистые губы таили улыбку, и вся фигурка, легко прислоненная плечиком к колонне, выражала удовольствие, радость и ожидание радости.
Подружка стояла тут же. Она стала еще шире, грузнее, даже до некоторой гипертрофии, но лицо ее не изменилось, было по-прежнему нежно-детским, приятно улыбающимся. Толстушка, видимо, из тех, кто легко переносит житейские невзгоды. Да, может, у нее их просто и не было?
— Здравствуйте, девочки, — величаво сказал Мосолов. — Нну, познакомьтесь, пожалуйста. Мой приятель — Толя Смирнов. Хорош? Прошу жаловать и любить тоже можно. — Усмехнулся, приподнимая бровь. Это он умел очень солидно и взросло. Девочки тоже заулыбались, назвали свои имена, подали мне одна холодную, влажную руку, другая горячую оладушку с короткими пальчиками, которую я боязливо пожал.
Я стесненно молчал, чувствовал — начинаю краснеть. А краснею хоть и редко, но невозможно густо и оттого еще более пугаюсь, теряю, как говорится, дар речи. Надо было что-то сказать. Но что? Что? Сказать-то ведь надо что-то умное или смешное, не уронить себя. А я все не решался, в голове не было никаких мыслей, ничего подходящего, вот так же, когда хочешь вспомнить чью-то фамилию и никак не можешь. Все это грозило перерасти в дурацкое, глупейшее молчание. Так всегда, в самый нужный момент находит немота…
Выручил оркестр.
— Дамский вальс! — провозгласил знакомый сыромятный человек в железнодорожных пуговицах и, уколов всех буравчиком просверленными глазами, видимо, насладившись произведенным эффектом, повернулся к оркестру, флажолетно взмахнул, точно собрался прыгнуть, да раздумал…