— Он в вашем подъезде? — спросил я.
— Нет, в пятом. Тут у него приятели… Смотрите, как бы… Я всегда терпеть его не могла, а он за мной… А теперь я его ненавижу. Это он разбил вам губы? Говорят…
Мы поднимались по неосвещенной лестнице. Пахло жильем, кошками, давно не крашенными стенами.
— Да кто это все говорит, говорит! — разозлился я.
— Ну мало ли, — кажется, усмехнулась она. — Ну не сердитесь. Мы же любопытные и любим посплетничать. Нас хлебом не корми…
Мы сидели на окне, на темной лестничной площадке, держали друг друга за руки и молчали. Ничего не нужно было, кроме этого молчания да ее руки, худой, узкой, с выступающими косточками, незнакомой руки, но так доверчиво поданной, вложенной в мои горячие и грубые руки. Я боялся взглянуть на нее и понимал, что лучше не надо искать ее лицо. Просто мы оба склонили головы и не хотели смотреть, да и трудно тут было что-нибудь разглядывать. Я думал о ней, и о девочках вообще, сколько их ходит просто так, никого не любит и их никто, и отчего так редко то, что называют счастьем, быстротечно его время — вот не знаю, долго ли наше первое свидание: может быть, год, а может, всего только что…
«Перестань мазать за Лидкой. Будет хуже. Получишь сегодня».
Один почерк ровный, красивый, словно бы здоровый. Другой — прыгает, буквы вкривь, вкось.
Записка торчала, воткнутая в щель между откидной крышкой парты. Кто ее принес? В классе уже было много ребят. У доски, как водится, боролись. У окна шло соревнование — поднимали стул за одну ножку. Там верховодил Дормидонт. Мышата легко делал стойку на краю парты. Сережа Киселев повторял по учебнику, тонкие губы сжаты, глаза отрешенно уставлены сквозь очки. Айболитик молится богу зубрежки.
Я опять перечитал записку, заметил, как Пермяк — он что-то рассказывал-толковал Лисовскому — краем глаза косит сюда. Вот кто почтальон, сволочь лисомордая. Он и передаст о впечатлении. Кто же другой? Из записки я сделал голубя, пустил по классу, уселся с наиболее невозмутимым видом. Научился сохранять показное спокойствие давно. А в общем невесело: бояться вроде бы не боялся, но было ощущение — запиской не отделаются. Спасибо, хоть предупредили. И похоже, не сами будут бить, ведь Лида говорила: у Кузьмина — «ребята». У меня же, как известно, никого. Ну-ка, кто в классе восстанет за меня? Гуссейн? Толку от него, и вообще он не от мира и никто никогда его не трогает. Тартын?.. Смешно. Ему я и говорить не буду. У нас с ним добрые отношения, но ведь такие же отношения у меня почти со всем классом, друзья не друзья, а просто однокашники, нас не трогай — мы не тронем, в крайнем случае кто-нибудь сойдет за секунданта, вот хотя бы Васька Бугаев или Гипотез. Ей-богу, позавидуешь Гуссейну или Кудеснику — Седому. Сидит себе тихонький, спокойный, моргает красно-голубыми глазами в белых ресницах, о девочках, кажется, думать не думает, не встревает никуда, и самому ему безопасно. Вспомнил, как недавно на уроке русского языка повторяли знаки препинания при обращении, Нина Васильевна вызвала Кудесника к доске. Он вышел, одергивая серый пиджачок, остановился у доски, сгорбленный и внимательный.
«Скажи мне, кудесник, любимец богов», — начала она диктовать. Мы грохнули так, что у Нины Васильевны слетело пенсне. Она вскочила, красная и непонимающая: «В чем дело?! В чем дело!» — «Его же — Кудесник… зовут», — давясь хохотом, еле сказал кто-то. Она хлопала глазами, потом поняла, извинилась. Неслыханное дело: учительница — перед учеником, а Седой пошел на место вроде бы очень довольный — героем стал.
Ничего путного и на уроке не придумал. Даже не смотрел на Галину Михайловну, то есть смотрел, конечно, но не видел ее так, как видел обычно, и, может быть, это ее задело — неужели может задеть мое невнимание Галину Михайловну? — она сделала замечание, что я не слушаю, я и вправду не слушал. Я думал. Прятаться от них? Вспомнил, как удирал не то в четвертом, не то в пятом от своих врагов, спускался из уборной на втором этаже по водосточной трубе, один раз спрятался в чулане технички, под лестницей, там стояли метлы, швабры и помойные ведра. Сейчас, что ли, прятаться? Такому лбу? Оставить Лиду? Нет, не дождетесь… Значит, выход один — драться. Что я сумею один против двоих (хорошо, если еще двое)? Взять нож или цепь? Да ведь все равно я не ударю ножом — и кулаком-то не хочу… Проверещал звонок. Урок кончился. Дежурные снимали карты. Галина Михайловна, недовольно глянув, отчужденно пошла к двери, а ее прекрасная фигура богини плодородия выражала неприязнь ко мне. Голубь-записка опять упала на парту. Кто бросил — не видно в толчее у дверей. Я порвал записку, пошел курить. Исполнение угрозы могло быть именно там, и немедленно, и все-таки я пошел, иногда поступаю вопреки здравому смыслу, а этот смысл подсказывал: «Не ходи, не ходи…»