Лида не знала ни моих финансовых, ни моих моральных затруднений.
«Ой, как хорошо! Какой ты молодец! Я никогда еще так близко не сидела!»
Она очень любила театр, воспринимала его восторженно, приходила туда возбужденная, нарядная, сговорчивая, и за одно наслаждение видеть ее такой, сидеть с ней рядом, гулять по коридорам в антрактах, гордясь ею (на Лиду смотрели многие), покупать ей что-нибудь в буфете — ради этого я ходил в театр. А в зале большей частью скучал, сидел с равнодушным видом и осаживал незаметно свои резвые «швейцарские». Не знаю и сейчас — таково ли было качество спектаклей или я не созрел тогда до их восприятия, но меня лишь вгоняли в скуку бутафорские фанерные стены, картонные деревья, ненатуральные голоса актеров — точно так говорили наши школьные трагики Зина и Васила. Раздражали заламывания рук, когда локти торчат выше головы, трагические выбегания на край сцены с припаданием на каждом шагу, журавлиная поступь балерин, их мучные, безжизненные лица и это пьяное: «Ну, пощщему я в тебя такой влюбленный?» Пронзительные вопли перед появлением на сцене, фальшивое сверкание глаз, поддельные цыгане с поддельными плясками, где в каждом шаге видна балетная школа, запорожцы, скачущие в фантастической ширины шелковых штанах, — все потрясало своей вычурностью, манерностью, неискренностью, зато я открыл в себе одно не слишком нужное, даже, наверное, вредное качество: оказалось, я люблю и принимаю только подлинное, естественное, и так было раньше в моей прошлой жизни, и так было далее — всю жизнь. Когда я смотрел репродукцию Моны Лизы, почти мучительна была мысль, что где-то есть подлинная Мона Лиза, написанная самим Леонардо да Винчи, когда касался мраморной копии Венеры, всегда думал, что есть и подлинная, может быть, увидев подлинную, обязательно думал бы о той женщине, что стояла обнаженная перед неведомым ваятелем и кто она была: рабыня, служанка, благородная матрона или лукавая гетера — кем была, если скульптор отважился взять ее за земное воплощение богини. Люблю подлинное, даже в мечте, и эта любовь постоянно напоминала мне о моей фальшивой роли, где я был вдобавок и плохим актером. Единственное подлинное — эта девочка с румянцем удовольствия на удлиненном овале щек, и смотреть, как у нее блестят глаза, как она вздыхает и улыбается, хохочет, вытирает слезы, бессознательно отдаваясь ходу действия, было для меня тем настоящим, что я искал в театре. Она смотрела на сцену — я смотрел на нее, думал, что сделать, как поступить, чтобы опять прийти сюда, увидеть, как Лида радуется.
Я задолжал всем, у кого только мог занять, — Клину, Мартынову, Ваське Бугаю, Мосолову, даже Гуссейну. У него-то взял всего десять рублей, обещал отдать через неделю, и теперь Гуссейн, едва я приду в класс, смотрит на меня, как кот, который ждет мяса, как Гобсек, готовящийся учесть мои векселя. Занял пятьдесят рублей у старухи квартирантки — жила теперь на месте уехавшей в Минск соседки. По соседке тосковал: привык к ее женскому и как бы простуженному голосу, к ее запаху в коридоре — молодой, здоровой и крепкой женщины. После отъезда она вспоминалась часто и не один раз видел ее во сне: виделось, что она вернулась, опять живет здесь и на крыльце подстегивает свои чулки. Старухи, завалившей комнату вонючими узлами, тряпками, комодами, я избегал, а теперь особенно, боялся, что она придет прямо к матери просить долг, Я метался в поисках денег, изломал всю голову, ничего не мог придумать, а возвращаться к прежнему не мог, да и слишком ушел от того, когда стоял с билетами на углу, оглядываясь, как заяц, теперь меня не заставишь торговать грибами, пускаться в базарные спекуляции — всему свое время, свой возраст и свой ум. «Все мы живем иллюзиями и долгами», — сказал какой-то из книжных героев, и это было так справедливо по отношению ко мне. Изредка, следя за собой, вдумываясь в свое прошлое и в свои поступки, я краснел за себя, готов был провалиться, дивясь, как мог пойти на такое, и замечал: меняюсь с невероятной, неведомой детству скоростью, каждый день, и месяц, и час, точно калейдоскоп — рассыпается нечто и складывается новое, новое, новое, а к прожитому нет возврата, как не может возвратиться и воссоздаться все то, из чего складывалось мое прошлое. Говорят, человек меняется каждые семь лет, вряд ли так — я менялся куда скорее.