— Кто? Кто?
— Тина. Домработница. Хорошая?
— Что говорить… Я думал — ваша родственница. Не девка, а…
— Я ее иногда прихвачу — грозится: «Отцу скажу!» А не говорит. Она хорошая, добрая.
«Эх, какое у нее имя — Ти-на, такое очень к ней подходящее, прямо засасывающее», — подумал я, представив пышную русалку. И как все-таки странно: соседка, та, что уехала, казалась мне очень красивой женщиной, но пришла Галина Михайловна, и соседка померкла, поблекла. Галина Михайловна заняла ее место, и казалось, уже не может быть на земле более тяжелой совершенной женской красоты, но… вот — Тина, которую я увидел впервые, в сто раз прекраснее Галины Михайловны, и неужели еще может быть что-то более красивое, чем сама красота?
— Откуда она?
— С дороги… Работала проводницей. Отец ее любит.
— А где у тебя мать?
— Мамы, брат, нету. Умерла. Рак. Четыре года прошло. Четыре года… — Костя помрачнел, а мне стало стыдно за этот вопрос, и я опять увидел простого, доброго, опечаленного мальчишку.
Помолчали.
— Э-э, слушай, что я тебе сейчас покажу! — Костя улыбнулся, полез в стол, осторожно достал большую фотографию. Оля Альтшулер.
— Как? — улыбался Костя.
Ослепительная Оля на фото была невероятна, как кинозвезда. Даже лучше. У звезд много косметики, а Оля ведь была натуральная от ресниц до губ. И я вспомнил, как танцевал с ней у Лиды.
— Что говорить… Она у тебя бывает?
— Конечно. Почти каждое воскресенье. Или я к ним, или она ко мне. Приходи с Лидкой. Весело будет. Потанцуем. Или давай у тебя соберемся, послезавтра как раз выходной. Даже интереснее. Квартира большая?
— Меньше… У нас сейчас ремонт. Известка… Краска…
— А-а, нну, тогда отпадает. Только почему ремонт зимой?
— Да мы недавно переехали.
— Надо бы до переезда ремонт, — сказал он.
Я согласился:
— Надо бы…
Посидел еще немного, послушал какой-то новейший вальс.
Слова не нравились, было в них что-то грубо хвастливое, известное: «врагам, берегам», «с победой геройской…»
Припев был лучше, особенно музыка, сопровождение на аккордеоне:
Но слова-то, слова: «о борт корабля…» Пластинка кончилась.
Я взял билеты, поблагодарил и ушел. Генерала в комнате уже не было. Дверь за мной закрывала розовая Тина. Она показалась мне еще прекраснее и моложе. Я нарочно медленно надевал ботинки, чтобы подольше на нее посмотреть, побыть возле нее, а в общем видел только ее ноги в светлых непросвечивающих, но шелковистых чулках и подол ее простого халата. Распрямился, красный от волнения, смущения, какого-то детского стыда. Она подмигнула мне, и лицо ее, наполовину скрытое в прядях светлых, разведенных надвое русалочьих волос, осветилось такой улыбкой с ямочками, что я, не помня себя, выскочил за дверь, прогрохотал по лестнице и остановился только внизу, прислушался с гулко тукающим сердцем. Ах, какая… Ти-на… Даже много лет спустя я помню ее как сейчас, хоть никогда больше не видел.
Я пошел по улице как-то тяжело удрученный всем этим, повернул за угол дома, и все не проходило впечатление подлинности этого дома, его подъезда, лестницы, комнат, квартиры, двойных лампасов на генеральских брюках, фарфоровых коней и купальщиц, медвежьей шкуры с черными коричнево-просвечивающими когтями и этой женщины, такой сказочной и простой, ослепившей меня, как внезапный удар молнии. Постоял, потрогал гранитный цоколь дома и повернул обратно, зачем-то прошел еще раз мимо подъезда, а потом решил пройти Лидиным двором. Может быть, встречу Лиду… Но Лиды, конечно, не было, хоть шел я очень медленно и, поглядывая на окна, пересек двор, зато на входе встретился Лидин отец. Он шел в красивом новом кожаном пальто с каракулевым воротником, такой же новой каракулевой шапке, в теплых меховых сапогах. Не узнавая, холодно скользил по мне взглядом маленьких глаз. Следом за ним торопился один из тех лысых толстяков, что были на вечере-именинах, в обеих руках, отдуваясь, он нес по большой продуктовой сумке, набитой битком.
Я голодно поглядел им вслед.
— Слушайте! Я вчера заходила к вам, и мне сказали… Мне сказали, что вы тут не живете, и никогда не жили, и никакого генерала… — Лида стояла на черном мокром тротуаре. Была уже совсем весна, везде таяло, вид у Лиды был негодующий, щеки горели, шапочка торчала, глаза сузились…