Моим соседом оказался дяденька в военном кителе без погон с несколькими орденами и медалями. Тогда ведь их носили не снимая. Справа у него были привинчены ордена Красной Звезды — два и Отечественной войны — два! Слева, на колодках с лентами, были медали, боевой орден Красного Знамени и орден Ленина. «Дядя» оказался очень толковым парнем, в прошлом летчиком-штурмовиком. Спереди и сзади сидели все такие же серьезные солидные люди, на переменах никто не орал, не скакал по партам, не стрелял из резинок, не возился кучей у доски, и мне стало очень тяжело, я чувствовал себя не в своей тарелке, может быть, виной тому был синий вечер за окнами, десятый час или учитель, который пришел на урок, поздоровался, внимательно поглядел на меня, видимо, подозревая во мне неспособного к его предмету (была геометрия), потом закурил очень вкусно из тяжелого серебряного портсигара, вкусно щелкнул им и с ходу начал объяснять и доказывать теорему, ловко вычерчивая на линолеуме доски треугольники и трапеции.
Учитель, который никого не спрашивает! Учитель, который курит на уроке! Ученики с орденами! На переменах спокойно кури себе возле уборной, и никто не гонит… Совместное обучение с девушками, правда, очень взрослыми…
До конца уроков я перепуганно молчал, а когда пробрякал последний звонок — звонили здесь колокольчиком, как в той первой моей школе, — я вышел на улицу вместе со всеми, закуривающими, переговаривающимися усталыми трудовыми голосами, и неожиданно почувствовал себя тоже очень взрослым, очень усталым, степенно и спокойно побрел домой.
Едва получив табель, где удостоверялось, что Анатолий Смирнов закончил восемь (прописью «восемь») классов средней школы рабочей молодежи № 19 и переведен в девятый (прописью «девятый») класс, я пошел в заочную школу, отнес туда табель вместе с заявлением, а дома спокойно объявил матери, что буду сдавать за девятый экстерном, осенью, чтобы из восьмого перейти в десятый. Не буду описывать, сколько труда и сил стоило доказать это матери, доказать, что мне надо спешить, что я хочу закончить школу раньше, хочу работать, и так далее и тому подобное… Я не сказал ей лишь одного — как пришла эта идея об экстерне, почему едко засела во мне, не давая жить, пока я не получил бумажку со штампом, разрешающую ходить на консультации и сдавать экзамены за девятый.
Скажу вам об этом потом, а может быть, вы уже догадались…
Я не был вундеркиндом. И я не видел этого лета. Оно прошло где-то там, за окнами, непонятно и независимо.
Все лето с яростью, с упрямством фанатика учил проклятые теоремы, решал задачи, осваивал химию (нравилось), зубрил физику (до чего противная), читал географию (и вспоминал Галину Михайловну), писал сочинения и ходил на консультации.
Вставал по будильнику ровно в шесть, обливался на улице из ведра холодной ночной водой, потом была зарядка, сто пудов по собственному рецепту и тренировка на груше, которую я повесил под навесом сарая, там же были примитивные кольца для подтягивания, обмотанные тряпками, гантели из кирпичей. В восемь я уже сидел за столом у отворенного окошка и занимался.
На обоях прямо передо мной было прилеплено картофельным клейстером расписание занятий, перерывов и весь распорядок дня. Расписание не отдерешь и не спрячешь, а значит, от него не сбежишь.
В перерывах опять брался за гирю и самодельную штангу. Она была очень неуклюжая, зато тяжелая, блинами служили колеса вагонетки, укрепленные на грифе — обрезки водопроводной трубы. Все сооружение я покрасил серой эмалью.
Первые недели занятий давались каторжными усилиями. Солнце и лето манили к себе, звали в раскрытое окно всеми счастливыми звуками и ветерками. Ах, как привольно шумели в переулке старые тополя, как летне и освобожденно-спокойно плыл-летел с них нежный пушок, как рябили одуванчики под заборами, с июньской радостью глядящие на мир, как пела где-то, грустила и радовалась невидимая горихвостка-малиновка. Когда становилось невмоготу, писал себе приказ: «Предлагаю Вам не позднее такого-то выучить и сдать…» Приказ действовал, и я более спокойно вникал в учебники, начинал разбираться и сдавал, то есть тянул себе билетик и про себя, а когда не было дома матери, вслух рассказывал выученное.
Легче всего давался немецкий, который я любил, хотя перфекты, футурумы и плюсквамперфекты — не мед. Кроме них нужно было сдавать «знаки». Опытные заочники тотчас подсказали мне, что лучше всего сдавать по журналу «Новое время», благо он выходил и на русском, и на немецком. Дело пошло — лучше не надо: в момент сдал все знаки хитро улыбающейся немке, тучной женщине с голубыми мертвыми глазами цвета перестоялой простокваши.