Я беру книгу, учебники, решаю задачу про двух велосипедистов, выехавших из пункта А в пункт Б со скоростью X, ненавижу этих противных велосипедистов, и почему обязательно из пункта А в пункт Б, лучше бы, скажем, из Москвы во Владимир? И велосипедистами стараюсь заглушить свою тоску, только думаю: «Неужели Лида ничего не испытывает, не ищет встречи со мной, не ждет, не вспоминает? Или ждет и думает только тот, кто любит, а кто испытывал лишь потребность любви, просто забывает?»
В конце августа я сдал экзамены за девятый класс, получил справку, что действительно закончил девять классов экстерном и переведен в десятый класс… «Хм, вундеркинд!» — усмехался очкастый директор-японец, когда я принес ему справку и попросил перевести в десятый. «Куда ж ты торопишься? — спросил он, разглядывая меня сквозь очки так, как разглядывает биолог какое-нибудь новое растение, животное… — Зачем же тебе понадобилось кончать два класса в год?» — «По семенным обстоятельствам», — ответил я и подумал: «Никакой я не «вундеркинд» и вообще не «кинд»…» Почему-то даже не слишком радовался этой победе и дома ничего не сказал. Я стал десятиклассником. Если б она это узнала. И почему не сказал тогда, на стадионе, Мосолову… Почему не сказал? Побоялся — опять он подумает: «Вот врет!» Липкая штука ложь, и не скоро от нее отмоешься… А ведь похвастать было чем: за три месяца без репетиторов сдал программу целого года, а главное — выправил хотя бы одну свою неправду. Стал десятиклассником, как и Лида, как Мосолов.
Выйдя из школы, долго болтался по улицам, думал, не позвонить ли ей, просто сказать: «Лида, я перешел в десятый». Вот будка. Д1-16-18. И не удержался… Подозрительный мужской голос тяжело и нехотя спросил: «Кто это?» Что сказать? Я молчал. Там было сердитое сопение, потом трубка брякнула, раздраженно заныли короткие гудки.
Пошел домой. Матери не было. Сел к столу, провел рукой по щеке и понял, что за лето появилось что-то вроде бороды — так не борода и не усы, конечно, а что-то вроде…
Достал зеркало, поставил перед собой, взглянул. Из темной глубины стекла глядел на меня уже совсем не «отрок», кто-то словно бы чужой, другой, взрослый и задумчиво-внимательный.
— Что? — спросил я его. — Смотришь? Такие дела, брат…
— Ничего, — усмехнулся он, и я видел, как он грустит глазами, а прячет эту грусть от меня, прячет. — Ничего… Дела в порядке.
Я не стал долго рассматривать того человека в зеркале, мне даже было трудно поверить, что он — я, хотя, возможно, и не я, ведь вот моя правая рука, а там, у него, она — левая…
XV
Осенью я поступил учеником электрика на завод транспортного машиностроения. Почему электрика — сам не знаю, показалось проще всего остального, хоть электричество я не любил, побаивался после воспоминаний о разных прошлых детских экспериментах с розетками, лампочками и выключателями. Теперь моя жизнь усложнилась и упростилась одновременно. Каждое утро вставал рано (пригодилась летняя тренировка), нехотя завтракал, потому что никогда не хочу есть утром, надевал спецовку и телогрейку, уже пропитанную особым заводским запахом, выходил на деручий холод осени, и мне было тяжело-тяжело, что не могу, как раньше, неторопливо пойти нашими тихими переулками, слушая осенний шум листьев, благодатно упиваясь их запахом. Листья шумят под ногами, холодной зарей грустит восток, солнышко едва встает, на запотелых окнах розовый свет и тучевой северной печалью пронизано все, везде: она в небе, в заборах, в далях, в крышах домишек, в паровозных гудках, в бурой, прихваченной инеями лебеде на пустырях. Раньше я опаздывал, а то и вовсе не шел на первый урок, если утро было такое и соответствовало моей душе, спокойному счастью, растворенному в ней — жить, дышать, любить, надеяться, — все было там не определенное и не разрешенное словами, а просто только одним чувством, что ты не зря на земле, на вот этой, обыкновенной, донельзя родной, моей, с колеями, с битыми стеклышками, камушками, потерянной кем-то шпилькой… Я любил эту свою землю спокойной и непреходящей любовью бродяги и скитальца, любил до того, что иногда мне хотелось ее гладить, неудержимо тянуло коснуться ее. Теперь же, скованно и определенно, я шагал к трамвайной остановке, ждал пятерку или восьмерку, повисал где-нибудь в компании таких же дышащих, давящих, наступающих на ноги, ехал, мелькали дома и строения, заборы заводов тянулись бесконечно далеко, здесь был край заводов, немало виднелось пленных немцев и японцев, то лениво работающих, то идущих куда-то непрочным строем.