— Нне жена ты… мне… Да! Холостым я родился… холостым и помру…
Лизонька не возражала. Довольно болтливая старуха, в пьяном виде она была молчалива, как мышь.
В такие дни я не ходил к Федору Иванычу, скучал и с нетерпением дожидался конца запоя.
Взрослые удивляли меня. Зачем они пьют водку? Она же такая противная. Ну, если б хоть как фруктовая вода… Пьют для веселья? Но от веселья не плачут… Может, Федор Иваныч напивается оттого, что нет у него детей? Тогда почему еще пуще пьянствует сапожник Пашков, у него детей-то целых шестеро…
Наконец, пропив все, что можно, опухший, еще более одутловатый и суровый старик филином сидел на лавке во дворе, казалось, безучастный ко всему, нещадно смолил махорку. Это означало конец запоя.
Однажды, когда я проходил мимо, Насонов вдруг остановил:
— Ты пощщему хходишь ко мне? А?
— Интересно…
— Правда?
— …
— Я сам вижу. Ты… ходи. Хощщешь, я тебя всему ннаущу… А?
— Хочу.
— Вот и ходи. Все-е тебе покажу. У тебя знаешь что есть… Не-ет, брат, не знаешь ты еще. Ничего-о не знаешь. А вот я знаю. Да. Взгляд у тебя есть… Понял?
— Нет.
— И не поймешь пока. Взгляд — это мно-ого… Да…
Я молчал, несколько даже напуганный и удивленный его речью. Никогда он со мной не говорил, а тут, какой взгляд? Почему взгляд? Спьяну это он, должно быть. Я не любил и боялся пьяных.
А Насонов продолжал:
— Я все-е знаю… Да… Семьдесят первый год землю топщу. Вот какая нонче весна? Какая весна, спрашиваю… А?
— Хорошая.
— Нет. Худая нонче весна… Стеклянная… И снег будет и дождь… Да…
Какой снег?! В мае-то! Стоял светлый безветренный вечер. Небо на закате спокойно-розово. На тополях расхохлатились почки. Малиновка, дрожа хвостиком, пела на коньке сарая. И почему весна стеклянная? Этого я совсем не мог понять, робко спросил:
— Федор Иваныч, как это стеклянная?
— Пощщему? А потому что нет ей настоящей цены. Понял?
Я снова ничего не понял, но промолчал.
Федор Иваныч тяжело встал, плюнул на цигарку и направился домой своей стариковской иноходью.
Я сел на лавочку, так и сяк прикидывал слово «стеклянная» в приложении к весне. Все-таки оно ничего не объясняло. Было известно только, что стекло у ювелиров не ценится, хоть его и часто берут в поделки, мешают с топазами, крашеное «рубиновое» ставят в дешевые перстни и серьги. Но к чему тут весна? Была та весна теплая, ранняя. Рано согнало снег. В конце марта просохли дорожки. Побелели городские мостовые. Скворцы тоже не опоздали. Трава на пустыре проклюнулась вовремя.
Я снова поглядел на небо. Закат был чист. Лишь одно узкое облако, точно белое разлохмаченное перо, протянуло острие на синеющий север. Большая звезда мигала там.
И разве станет малиновка петь к ненастью? А она продолжала свою грустную песенку теперь уже прямо возле меня на выступающей повыше доске забора. Где-то малиновка будет гнездиться нынче? Каждое лето мы искали ее гнездо. Не для того, чтобы зорить. Нет. Но было страшно интересно взглянуть на нежно-голубые яички, лежащие грудкой средь соломинок, перьев и травинок в гнилой выемке бревна под застрехой.
В детстве вообще очень хочется искать гнезда птиц, будь это хоть даже обыкновенная курица.
Куриц у нас держали много. Неслись они в конюшне. Но часто находил я и потаенные гнезда на сеновале и под крыльцом. В прошлом году потерялась породистая красная кура, которая несла крупные желтоватые яйца с мелкими крапинками. Куру искали по всему околотку. Мать ругала меня и бабушку. Курицы не было. И все решили, что она как-нибудь прокралась к Пашковым. Оттуда курицы не возвращались. А дней через пять я обнаружил пропажу. Курица сидела в дальнем углу огорода, в дремучей картошке. Со всех ног я пустился сообщить о находке, но, добежав до сенок, остановился. А что, если дождаться, пока она выведет цыплят, и объявить тогда? Сказать о находке очень хотелось, так и подмывало, но было мне жаль гнедую хохлушку. Таких вот «паруний», которые начинали с квохтаньем искать место для гнезда и вечно куда-нибудь девались, мать и бабушка подвергали настоящей пытке. Хватали курицу за крылья и купали в бочке с холодной водой.
Чтоб никто не узнал о моей затее и курица как-нибудь не объявилась, я заделал все лазы и дыры в заборе, а парунье носил каждый день горсть овса и консервную банку воды. Сидела она очень долго. Еще дней шестнадцать. Я уже устал ждать, решил рассказать бабушке, как вдруг услышал под вечер, что клушка с кем-то разговаривает. «Квох, квох», — мягко кудахтала она. Желтенькие пуховые шарики перекатывались у нее меж лапками. Их было целых одиннадцать.