Симон молчал, никак не комментируя её поведение, но однажды принёс с собой флейту. Мелодия осваивалась в непривычной для неё обстановке... трепетная, пугливая, робкая. И всё же здесь, на пыльном чердаке, ей чувствовалось лучше, нежели внизу, в каменном зале - так, по крайней мере, казалось Беатриче. Она улыбалась, не отрывая взгляда от книги.
Музыка оказалась прекрасным аккомпанементом для баталий, разворачивавшихся на страницах - столкновений на поле брани, любовных сражений, и той битвы, которая извечно происходит в душе человека... Картины вставали перед глазами Беатриче как будто наяву. Но однажды она поймала себя на том, что они не имеют ничего общего с тем, что она в тот момент читала.
Симон, вероятно, позабыл о её присутствии - да и немудрено, ведь она теперь точно так же, как он, молчала - и начал говорить о себе. Да, это, несомненно, был его собственный горький плач, рассказанный флейте. Тревожная, измученная мелодия металась по пыльному чердаку, пугая голубей, и больно ударяясь о стены.
"Нет, я так не могу!" - пронеслось в голове Беатриче и, вскочив на ноги, она подбежала к прорехе в кровле. Расшатав одну и без того неплотно подогнанных досок, она вырвала её и с силой швырнула вниз; яркое солнце хлынуло в образовавшийся проём.
"Лети!" - хотелось крикнуть Беатриче мелодии, не находившей выхода.
Но музыка, как и следовало ожидать, прекратилась.
Повернувшись к Симону, Беатриче вновь увидела перекошенное лицо, но на этот раз не испугалась.
- Уйди отсюда, - сказал он негромко, однако в этом тихом голосе чудилось больше бешенства, нежели в самых яростных криках воспитательниц. - Немедленно.
"Ну и прекрасно!" - подумала Беатриче.
Вслух она ничего не сказала, однако ответила напоследок самым гневным взглядом, на который только была способна, искренне понадеявшись, что он опалит его, как огнём. Но Симон уже вновь стоял к ней спиной, застыв в своей неподвижной позе возле кровли. Брошенная флейта валялась на полу, в пыли и голубином помёте - как будто бы произошедшее каким-то образом её испортило, и хозяин больше не желал к ней притрагиваться.
Несколько мгновений Беатриче боролась с желанием схватить флейту и забрать её себе, раз уж Симон решил от неё отказаться из-за такого пустячного повода. Потом развернулась и начала спускаться с чердака.
До самого конца зимы они больше не виделись.
Однако потом, когда солнце с каждым днём начало припекать всё сильнее, и звенящая капель стала всё чаще напоминать о плачущей мелодии, Беатриче поняла, что не может больше обижаться. Снова подниматься к Симону на чердак она не стала - подумала, что он вряд ли желал её там видеть - однако пришла на прежнее место встречи: во внутренний дворик церкви. Все последние месяцы она слушала лишь флейту Симона - сначала на чердаке, а потом в воспоминаниях, и почти позабыла о том, как звучит орган; заново услышать его было странно, и больно, и заставило её затрепетать.
Органная симфония была всё той же - такой глубокой и сильной, что могла бы пробить хоть купол небес, преграждающий полёт к солнцу, хоть сопротивление тела, не позволяющего звукам проникать прямо в сердце. Беатриче окунулась в неё, словно в море, позволила мелодии подхватить себя и нести далеко и высоко.
Когда музыка кончилась, Беатриче вновь очнулась в своём мире, в залитом солнце дворике - одна. Симона здесь не было, только голуби важно расхаживали по дорожкам, пересечённым ручьями и лужицами тающего снега.
Он не появился ни на следующий день, ни после.
И лишь только в июне они вновь увиделись. В начале лета, которое в этом году выдалось довольно поздним, но всё-таки наступило, и деревья зацвели как будто разом - яблоневые лепестки летели с небес бесконечным белоснежным дождём. Солнце светило разве что не круглыми сутками; лилово-жёлтые ирисы купались в золотом сиянии. Но прекраснее всех цветов была, конечно, сирень: ветви, тяжёлые от соцветий, клонились к подоконнику, и по утрам Беатриче просыпалась в комнате, напоенной сладким ароматом.
В один из таких дней, жарких и солнечных, когда все окна были распахнуты настежь, она услыхала знакомую мелодию, идя по коридору - но на этот раз в новом исполнении. Музыка неслась из танцевального зала, пустовавшего большую часть года - было странно увидеть его совершенно пустым, без праздничного убранства.
Только жёлто-коричневые ромбы, которыми был расчерчен пол, лёгкие белые занавески, развевавшиеся от прикосновений ветра, и человек в дальнем углу, игравший на фортепиано.
Беатриче, конечно, сразу его узнала, хотя он выглядел по-новому: место извечного длинного, вытянувшегося свитера заняла рубашка в красно-синюю клетку, правда, тоже слегка ему великоватая; вечно растрёпанные волосы были приглажены и зачёсаны назад.