– Да ладно. Насладилась? Возвращай бумагу.
– Нет, правда… – я была в замешательстве, не знала что говорить, все слова казались либо бестактными, либо пошлыми. А дед был невероятно похож на своего знаменитого тёску, убитого в год… Чёрт, в день рождения… И я выпалила:
– Надо же! Всю жизнь мечтала напиться с Распутиным! Думала неосуществимо. На этом свете.
– А я три часа тряс задницу в электричке и мечтал о такой молодухе под рюмочку. Дед потянулся, молодецки притопнул и притянул меня к себе, обхватив за талию. Причмокнул и запел на весь перрон:
– Окрасился месяц багрянцем…
Я подхватила, и, постепенно снижая децибелы, мы направились в обнимку к зданию вокзала. Уже в дверях «Чижика-Пыжика» наш на удивление слаженный дуэт был допет страстным шёпотом.
В кофейне, как ни странно, было довольно людно, но справа от входа, в углу, у окна пустовал, явно ожидая нас, уютный столик, моё любимое местечко, преданный друг и свидетель различных моих состояний и частых визитов. Я усадила старика озираться и привыкать к довольно милому интерьеру заведения, надо отметить, мало характерному привокзальной забегаловке, и отправилась в очередь, к стойке. Странная вещь, когда приводишь кого-то первый раз в хорошо знакомое тебе место, вдруг начинаешь видеть всё немного по-другому. Как будто к твоему взгляду и опыту добавляются чужие ощущения. Пространство преобразуется, и ты заостряешь своё внимание на деталях, которые раньше не замечал, твоё отношение к ним уже не совсем твоё, а совместное с кем-то и невозможно отделаться от будоражащей смеси чувств потери и приобретения. Мне всегда нравился вмонтированный в стену огромный аквариум с живыми рыбами и керамическим Чижиком Пыжиком с удочкой в крыле. И я не замечала, что над всей этой, с позволения сказать, городской пасторалью простирается некое подобие радуги грязновато–пастельного оттенка, более похожее на пролёт тяжёлого бездарного моста, нежели на оптическое атмосферное явление.
Я посмотрела через зал в угол. Ну, естественно, глаза деда светились радостным острым ехидством. Что ещё? Светильники могли бы быть поинтересней? Ну и чем тебе не нравятся, старый чёрт, летящие по небу над рекой то ли чайки, то ли листы бумаги, от которых исходит сияние? Знаешь, что на этой бумаге? Дед было кивнул, словно соглашался, но тут же затрясся от беззвучного смеха – вот именно, мало ли что там может быть. Ну, погоди, сейчас закажу двойную «Гавайскую ночь», и минут через двадцать всё станет вполне гармонично.
Из коктейлей наличествовал только глинтвейн. Очень уместно при плюс двадцати трёх на улице. Хотя, пикантно и может оказаться вполне эффективно. Однако, если старик и впрямь молотит под известную личность, можно услышать много новых эпитетов. Любопытно.
Григорий Ефимович втянул в рот изрядную долю напитка, покатал там, внутри, громко глотнул
– Не остыла, упаренная.
– Что?
Он не обратил никакого внимания на мой вопрос, сплюнул и вдруг изрёк:
– Знаешь, если тебе не нравится эта штукатурка разноцветная на стене, сядь к ней спиной и смотри на меня по-другому.
– А глинтвейн?
– А что глинтвейн? Хорош, коли в рот вхож, ежели хошь. А коли не хошь то и джин не хорош.
– Джин? И часто вы джином балуетесь?
– Я им никогда не баловался. А пил бывало. Там есть что-нибудь из спиртного? – дед кивнул в сторону стойки.
Я принесла ему пол–литра водки «Санкт–Петербург»
– Ну вот – добродушно усмехнулся он – разбираешься.
– Разве что в этом.
– А в чём тебе ещё надо? Знать, что есть-пить, чтобы жить-быть, а остальное суета.
– Да хотелось бы побольше интересов и понятий.
– Ну, это другое дело
– И разбираться в этом.
– Зачем?
– Ну, может быть чтобы, наконец, в себе разобраться.
Старик выпил, крякнул в рукав, положил локти на стол, вперился мне в самое нутро своими абсолютно трезвыми глазищами:
– Ты правда хочешь, чтобы я сказал?
– Да.
– Я тоже не сразу понял. Но это бывает, когда цели нет, стало быть и цельности, разваливаешься на части и роешься потом в собственных кусках, как скупой рыцарь в сундуках. Приятно, а без толку. Ты чем занимаешься? Пашешь? Сеешь?
– Нет. Не пашу и не сею. Я – гид переводчик.
– Старые сплетни новым гостям рассказываешь? Да ещё и с иллюстрациями. Творческое занятие.
– Иногда я пишу.
– Вот в этом всё и дело.
– В чем?
– В иногда.
– Слушай, я понимаю, ты много пожил, ты опытный и, вероятно, мудрый, но откуда ты знаешь, что нужно мне?
– Ты спросила, я предположил и ответил.
– Может, у меня и таланта никакого нет.
– Знаешь, чего у тебя нет?
– Чего же?
– Веры!
– Ты чего, дед! Ты о чём? И ты туда же? Хочешь меня увлечь новомодной российской идеей! Чтобы я бегала по очередям за божьей благодатью, как за дефицитом? Сам побойся Бога.
Дед смеялся:
– Остынь ты! Завелась! Наступил на больное? А я о Боге вообще не говорил.
– Прости. Давай замнём. Я сама начала ерунду всю эту. Забудем?
– Ты не забудешь. Вот послушай:
В лохмотьях собственной души
век отшагаем, отболеем,
Безверья каменной аллеей
К чертям на праздник поспешим.
– Это ещё откуда?
– Со дна бутылки. Видишь? Кончилось.
Я принесла ему ещё пол-литра.
– А ты, дед Григорий, пашешь-сеешь? Чем ты занимаешься? – Я забыла о его возрасте и не подумала, что он в принципе уже давно может только на печи лежать или на диване, или где там заслуженные пенсионеры валяются в этой их Будогощи.
– Да я пахал и сеял. Теперь вот жну – ответил старик с лёгкой усмешкой, вовсе не обидевшись на мою очередную бестактность.
– Может быть, ты – поэт?
– Я? Господь с тобой, дочка! Правда словами поиграть люблю, да и они со мной вроде развлечься не отказываются.
– Кто?
– Что.
– Кто что?
– Слова всё-таки «что» по договору. Вот и у меня с ними договор заключён: я их не мучаю, не терзаю стихами или доморощенной прозой, а они приходят ко мне на помощь в любой момент, когда и какие потребуются. В карманах не роюсь.
– То есть? – я покрутила в руках подаренное мне яблоко. Машинально надкусила его.
– А то и есть. Если мне нужно человеку что-то сказать, действительно нужно – трезвым голосом проговорил старик, прикончив вторые пол-литра, – Бог, которого ты так боишься, посылает мне нужный текст.
– Ага, посылает. SMSочкой. А ты берёшь и пользуешься, и контракт у тебя, то есть договор, не просто со словами, а с самим создателем.
– Знаешь, где самые подходящие слова?
– Да уж конечно. В молитве или в священных писаниях…
– Оказывается, знаешь.
– Нет. Просто предполагаю, что могу услышать. Извини, позволяю себе считать, что всё это человеческое творчество.
– Так я его Богу и не приписываю. Всем известно, что Библии апостолы писали, – в общем–то обычные мужики, просто делали они это с верой. А ты почитай – не все они были высокообразованные талантливые писатели, но даже Пушкин признавал огромную ценность Евангелия, в том числе и литературную.
– Возможно. Но есть ещё всякие наложения, связанные с переводами. Иногда несколько раз переведённый талантливыми авторами текст становится шедевром в отличие от посредственного первоисточника.
– Ну да. Тебе – гиду, виднее. Но, знаешь что я тебе скажу. Пиши ты на любом языке, переводи по десять раз, если тебе есть что сказать и есть тот или те, кто должны тебя услышать, и ты убеждена в том, что говоришь, то есть – веришь, уж прости, то это будут нужные слова в лучших своих проявлениях. А язык вообще один, открой рот и посмотри в зеркало. Я однажды вот так вот с датчанином одним сидел. После пары литров мы друг друга прекрасно понимали: он мне душу свою изливал на своём наречии, а я советы давал по-русски, через год встретились – он так благодарил.
Я не могла сдержать душившего меня смеха с примесью хмельной истерики.
– Ещё пол-литра, отец?