– Он, что не рассказывал? И чем же вы занимались? Неужто сценарий писали? Он всех этим загружает. А вас помиловал? На самом деле всё просто, даже я понял. Так что вы тоже не запутаетесь. По Гегелю всё. Ничего нового. Был себе Бог. Поднапрягся, создал мир с тварями. А твари тоже напрягаются. И каждая создаёт свою реальность. И вот всё это, насозданное, так сказать, существует параллельно, взаимопроникает, переплетается, создаёт самоё себя и себе подобное. Короче, сплошной секс на всех уровнях.
– Причём здесь секс?
– А как же, если идёт постоянное взаимодействие тварей с попыткой проникновения в миры друг друга. И общий радостный оргазм от совместного созидания.
– Не слушай его, Мария, он всё извратил. Как первый раз живёт, ей Богу.
– Или мало прожил в прошлый.
– Что?
– Маша, вы тоже, что ли этой ерундой увлекаетесь?
– Ещё как.
– Ага. Какая у русских есть поговорка? Кажется: «рыбка рыбку узнает сразу»
– Вообще-то там речь идёт о рыбаках. Но принцип вы угадали.
ВОЗДУШНЫЙ ОКЕАН.
Я так и не поняла, почему мы улетали из «Пулково-1». Диспетчерам виднее, а мне всё равно. Не помню, когда я в последний раз видела наш аэропорт. Моя любовь к путешествиям на самолётах распространялась даже на акт прощания. Если, например, нужно было проводить группу, я всегда просила кого-нибудь из коллег заменить меня, чтобы даже не видеть помещения с пугающим названием «терминал». Теперь я находилась внутри. И ничего не чувствовала: не было никакой тревоги, переживаний, даже ощущения предстоящего отъезда, то есть, полёта. Естественно: Ингрид должна получить доказательство свободы Олафа, и пара, прождавшая несколько веков, кажется, даже больше тысячелетия, обязана, наконец, воссоединиться. Так что, соберись сейчас здесь все обречённые, приговорённые, террористы и прочие провокаторы авиакатастроф, сегодня не их день. Салон Боинга шведской кампании мне показался даже вполне уютным, несмотря на суету и некоторую чрезмерную мягкость кресел. Только, когда мы уже поднялись в воздух, я немного пожалела, что самолёты теперь не летали над городом, с которым я не успела попрощаться и даже не знала, увидимся ли мы снова. Значит, увидимся, подумала я, напряжённо всматриваясь в иллюминатор. Наш лайнер сразу выбрал направление строго на запад, ему даже, похоже, не нужны были никакие манёвры, насколько я в этом понимаю. Отсюда, с высоты и немного издалека, город был похож на чудовищный нарост, на коросту, покрывающую нездоровую кожу планеты. Это поразило меня так неприятно. Мои любимые проспекты, шпили, купола пропали, растворились среди каких–то бесформенных ячеек уныло серого каменного панциря. Я отвернулась.
– А почему Стокгольм? – наконец, очень вовремя созрел у меня вопрос.
Сеймон с Олафом что-то обсуждали и не расслышали моей реплики.
– Мне кто-нибудь объяснит, наконец, почему мы летим в Стокгольм, а не в Дублин или в Копенгаген, ну или в Париж?
– Что, Маша? Извини?
– Я спросила, почему мы не летим в Париж?
– В Париж?
– Или в Лос-Анджелес?
– Лос-Анджелес нам пока не нужен. В этом месяце. – Сеймон произносил это таким тоном, словно в августе мы уже будем звёздами Голливуда.
– Ты не подумай ничего такого. Про сценарий. Он, знаешь ли, уже почти готов. Жарко нынче в Лос-Анджелесе очень. А Стокгольм, сама понимаешь… – Ехидство Олафа меня только ещё больше заинтриговало.
– Так, парни. Куда мы летим? Или я сойду на ближайшей остановке. Где там? Ага, в Хельсинки.
– К Богу. Летим.
– Не надо шутить, пожалуйста. Мы в самолёте, и мне может быть страшно, а вы про Бога.
– Нет, он не страшный. Он просто Бог, без которого у нас ничего не решается.
– И…, его резиденция в Стокгольме?
– Нет, конечно. В Стокгольме его любимая кофейня, где он переживает очередной творческий кризис. А резиденция…, кстати, в Лос-Анджелесе есть одна из его резиденций.
– Ага. А можно поподробней.
– Про кофейню? Так ты её увидишь часа так через три, я думаю. Или про резиденцию?
– Нет, про Бога.
Они уставились на меня, как будто я спросила что-то, что всем известно, ещё с раннего детства.
– Ну, не сильна я в вашей религии.
– Религии? Ах, да! Чёрт! Мы же тебе ничего о нём не говорили. Знаешь, просто такое ощущение странное – Сеймон повернулся ко мне всем корпусом, давая понять, что я должна приготовиться слушать его долго и внимательно. – Как будто, как будто не пять дней прошло, а мы уже годы вместе маемся.
– Пять?
– Да, не суть: пять – шесть. Важно впечатление. Прав был Олаф, что нам нужно в Россию, что только здесь, ах, нет, уже там,– сказал он, глядя в иллюминатор – мы найдём недостающий…, то есть тебя.
– Ага. И представите меня Богу на его суд. Беспристрастный и справедливый?
Они переглянулись.
– Вообще-то, скорее… принесём тебя в жертву.
– Без замены, по кельтскому обычаю?
– Без замены.
– Ладно. У меня опять-таки нет выбора?
– Это верно – сработал рефлекс.
– Могу я хотя бы поинтересоваться о… сущности того Божества, коему на заклание меня отправляют. Это – всемогущий и вездесущий… или он отвечает за какое-либо одно проявление киномироздания?
– Скорее первое. Потому что он ещё и директор собственного театра. У тебя, кстати, нет какой-нибудь пьески на примете?
– Есть, кстати.
– О, можешь её перевести на английский, пока летим? Он с другими языками не очень…. Хоть и Бог.
– Без надобности. Она и написана-то была не по-русски, чтобы соблазна не было её куда-нибудь пристроить.
– Покажи! – заверещали они дуэтом так, что подошла бортпроводница:
– Что-нибудь желаете?
– Да! То есть, нет. Мы её желаем – показал Сеймон в мою сторону пальцем весьма невежливо и многозначно, и стюардесса, смущённо улыбнувшись, отошла от нас к другим пассажирам.
– Скажи, что она у тебя с собой. Пожалуйста.
Я выдержала паузу, как это делал Григорий Ефимович. Сеймон и Олаф сидели тихо поскуливая. Жаль, что у них нет хвостов. Потом я сделала финт бровями и достала небольшой кулончик, висевший у меня рядом с крестильным крестиком, спрятанный от посторонних глаз, маленькая, изящная, инкрустированная перламутром флешкарта, в которую я уложила весь свой многолетний литературный груз – моя действительно ценная ручная кладь.
– Что это?
– Моя пьеса. И ещё кое-что. Гигабайт интересующей вашего Бога информации, которую я вам ну никак не могу показать без ваших ноутов, так предусмотрительно сданных в багаж.
– Ведьма!
– Ну, конечно.
– Нет, я в лучшем смысле этого слова.
– Да, я так и подумала. Так что там на счёт Бога?
– Хорошо. Пока он тебя не сожрал…
– Боюсь, подавится – Олаф никак не мог прийти в себя от полученной информации о наличие готовых пьес – ведь этот кусок даже больше, чем он может проглотить сразу.
– Слушай. Это, действительно, интересно. И всё очень не просто. Ему….
– Богу?
– Да. Было восемь лет, или десять,
– Ему было четыре.
– Да, точно, четыре, когда его с братом засыпало песком в карьере. Брата нашли быстро, и всё прошло без последствий. А этот пролежал несколько минут без жизни. То есть, клиника, понимаешь? Потом месяц в коме. А потом… потом, он стал аутимиком. Причём, странным таким аутимиком. Он ни с кем не общался, не разговаривал. Только читал. Сначала, в пять-шесть лет, представляешь, только книги по физике и математике, потом по химии и биологии. Потом по теории искусств. Наши родители дружили. Поэтому я знаю подробности. Кое-что и сам помню. Мы с Олафом ходили в школу… Он ведь старше нас лет на десять, кажется.
– Дальше – эта история меня занимала невероятно. Это был новый сюжет, который валялся у мужиков под ногами, а они не желали этого видеть.
– Однажды. Он собрал всю макулатуру про искусство и устроил огромный костёр на заднем дворе. А потом пришёл к нам.
– Тогда мы уже учились в колледже. Нам было по двадцать с небольшим. То есть около тридцати лет назад.