Вот вам и "только начинается". Организм так не считает, у него своя, правильная биология - с началом отсчёта от момента рождения. А дальше - сплошное отмирание и умирание, извините. Исчезание. Постепенное исчезание...
Я ездила по Израилю на своей машинке, любовалась красотами и достопримечательностями. Уставшая, как такелажник после второй смены, возвращалась в свою милую квартиру, вечеряла с чашкой кофе перед монитором компьютера, который показывал мне какой-нибудь милый старый фильм. Я знала, что живу в ожидании. Ну, вот как ждут мужей-отцов из далёкой командировки, к примеру. Я была спокойна и умиротворена.
И однажды в очень хорошую минуту, как раз за кофе и с кино, оно случилось снова. Кино называлось "Здравствуйте, я ваша тётя!". И замыкание с переносом ТУДА случилось легко и даже весело - на смешной сцене объяснения полковника Чеснея с "тётушкой".
Я попала в моё прошлое ровно на этом же месте фильма, который папа смотрел в одиночестве, полулёжа на диване, укрытый лёгким пледом. Я прекрасно помню, в каких местах этот плед был в дырках и затяжках. Как любила я этот плед - он был удивительно мягкий...
Папа тихонько хихикал, глядя в экран, рядом на тумбочке лежала газета "Труд" с датой 14 ноября 1978 года. Внезапно стало ужасно зябко, меня затрясло, заколотило, я почувствовала знакомый вкус горечи во рту - вкус ужаса. Ровно через две недели папы не станет.
Он уже сильно сдал, ему худо, в комнате просто вонища от валокордина, топор можно вешать! Что, неужели тогда ничем другим не лечили ещё, не могли ему помочь как-то иначе? Почему сплошной дурацкий валокордин? А ведь, вроде, помню, были какие-то ещё таблетки. В сущности, какая теперь разница - можно подумать, что я могу его спасти - из сегодня во вчера!
Я села в ногах у папы. Он пока что не отрывал взгляда от телевизора.
- Па-а-ап! - тихонечко позвала я, чтобы не напугать. - Ты меня слышишь, пап?
Папа вздрогнул и как-то неуверенно повернул ко мне голову. Прищурился.
- А?
- Папочка! - всё-таки не смогла я сдержать всхлипа радости. - Неужели ты меня слышишь?
- Слышу? - папа ещё сильнее прищурился. Почему он не носил очки? Ах, да... Он же был ещё почти совсем молод. - Да я вас... вас... кажется, вижу. Так, галлюцинации... - последнюю фразу он сказал уже почти шёпотом, как бы себе самому и сильно озабоченным тоном. Он даже закусил губу и побледнел.
- Нет, папа, нет, никаких галлюцинаций! - затараторила я. - Тебе не мерещится, я здесь, рядом с тобой, - в доказательство своих слов я положила руку на плед, которым были укрыты папины ноги. Он дёрнулся, как от укуса змеи!
- Боже, что же это? И почему "папа"? Какой папа?
- Я твоя Анька, папочка. Вот так получилось. Не знаю, как, но я к тебе пришла из... страшно сказать, какого года.
- Так... Это всё... Оказывается, не сердце у меня больное, а шизофреник я, - печально констатировал отец, глядя мне прямо в лицо. - Я вас вижу. У меня замечательное чёткие зрительные и слуховые галлюцинации.
- Это не так, нет, ну, поверь же!
- Конечно, сейчас я уговорюсь так не думать, и окончательно стану шизофреником. Они всегда твёрдо знают, что здоровы.
- Думай, что хочешь. Только поговори со мной, а?
Отец внимательно разглядывал моё лицо.
- А ведь и в самом деле похожа. Очень похожа! Какая ты красивая, Анечка. Но уж слишком взрослая, прости.
Ну, всё! Я сам с собой разговариваю, привет полный! Я всё же сбрендил по-настоящему, эх! - папа явно сильно распереживался. А ведь ему нельзя - сердце.
- Да нет же, па, нет! - я схватила его за руки. И почувствовала тепло его рук, боже! А он испуганно смотрел на меня глазами ребёнка, увидевшего настоящего Бармалея. - Ты не с собой, а со мной разговариваешь. Это правда, па. И я не знаю... не знаю, как сюда попала и как исчезну обратно, не знаю! И, кстати, когда, в какой момент - тоже! Может, у нас с тобой совсем мало времени! А мне с тобой так надо поговорить! Папа! Мне с тобой очень-очень нужно поговорить!
- А... ты откуда явилась? - в папиных глазах я вдруг увидела такое сильное почти детское неуёмное любопытство, что поняла: ещё немножко, и мы с ним уже будем говорить совершенно спокойно и как прежде.
- В смысле - времени или места?
- Во всех! - отцу явно не терпелось уже знать как можно больше. Или смирился со своим таким интереснейшим безумием, или поверил?
- Я уже из XXI века, папулечка. А откуда... Не поверишь! Из Израиля.
Что такое быть "из Израиля" в 78 году - понятное дело. Вот мой бедный папа и сошёл с лица тут же. Даже XXI век не произвёл такого сильного впечатления.
- Ой, так, больше не надо про это. Точнее, лучше потом... про это. А-а-а, вот, что мне скажи! - оживился отец и почему-то хитренько заулыбался. - Когда я умру? Или я до сих пор там, прости, господи, тоже в Израиле живой старичок-боровичок?
Я окаменела. Ну, как сказать родному, любимому человеку, что через пару недель как раз его не станет? Зачем я всё это затеяла, зачем это делаю, зачем полезла к нему? Ах, да, хотела узнать что-то там про любовь - что это такое, какая она, почему и отчего. Узнала? Идиотка...
- Что ты молчишь? Так когда же?
Я покосилась в экран телевизора, где вовсю лицедействовал Калягин. Я будто искала спасение где-то там, в ещё более нереальном мире, чем прошлое, в котором я находилась каким-то непостижимым образом. В кино из прошлого в телевизоре прошлого в прошедшем давно времени. И это вдруг сработало.
Через мгновение я видела то же самое лицо артиста в той же сценке, но уже опять в своей комнате в Нетании, и показывал кино вовсе не "Рубин", а вполне себе Самсунг. Замыкание кончилось. На жутком папином вопросе, к которому я, дура, готова не была.
Мне нужен, очень нужен разговор с папой про то, как и почему близкие люди любят друг друга. Без этого я не умею жить дальше, не понимаю, как. По крайней мере, среди людей, рядом с ними.
Мне нужно знать про то, как вовсе неблизкие и неродные умеют любить - как он любил, к примеру, маму. Такую чужую и совсем неродную ему по крови. Или он не считал её чужой? Какой он считал маму? Вот сколько у меня вопросов. Но как я могу их задавать папе, если сама не в состоянии ответить на его такой простой один-единственный вопрос, ответ на который мне прекрасно известен?
Или... может, сказать? Что изменится, если я скажу? Папа не умрёт, примет какие-то меры? О, а это мысль! Папа останется жив! И всё изменится? И для меня тоже всё изменится?
В голове с бешеной скоростью закрутились воспоминания обо всех прочитанных фантастиках и просмотренных фильмах на эту же тему. Что-то там про пространственно-временной континуум, в который ни в коем случае нельзя вмешиваться, ну, и, разумеется, пресловутый эффект бабочки...
Бред. Это всё горячечный бред. Происходящее творится лишь в моей голове. Я могу делать, что угодно, говорить всё, что угодно, творить любые вещи - это всё только в моей голове и ни на что не влияет. Так что дождаться следующего раза и... И где логика? Если всё происходит лишь в моём сознании, то каких сторонних ответов на свои вопросы я жду? Возможно, я просто больна шизофренией (папа правильно ухватил диагноз), разговариваю в своих глюках сама с собой и по-прежнему продолжаю надеяться на новое знание.
Так, хорошо. Приму, как данность, что я - шизофреничка. Исхожу из этого. Угу, больна и лечению не поддаюсь. Что это меняет? В том-то и дело, что ровным счётом ничего. Я хочу снова видеть папу. И разговаривать с ним. Хочу опять взять его за руки. Хочу его поцеловать, обнять.
Я опять хочу к папе. Столько раз, сколько это возможно. И пусть я шизофреничка. Ну, и ладно.