Все последние дни стоит особенно приятная погода: середина наября. Вода около 24 градусов, солнце уже не убийственное, дышать - сплошное наслаждение и не только вечером, но и днём. Кондиционером уже никто не пользуется, нет никакой необходимости. Солнце, как главный похититель кислорода, выведено из игры. Если вспомнить, какая гадость месяц ноябрь в Москве, то становится совсем весело.
Утром я выглядываю в окно: иссиня-голубое небо с редкими золотыми облачками, лёгкий ветер с моря, живительный бриз, приносящий ощущение здоровья и силы; яркие цветущие клумбы, зелёные деревья - неужели мы в пустыне?
Не торопясь бреду к пляжу: уже не нужно непременно прятать голову под панаму, можно не мазаться солнцезащитным кремом - светило совсем ленивое и, по сравнению с летом, работает в четверть силы.
Водичка в море уже освежает, она вовсе не парное молоко, не суп, какой была месяца полтора назад. Но всё ещё приятная, нежная, прозрачная. Сезон закрыт, спасателей на пляже нет, я спокойно заплываю чёрт знает куда, не рискуя получить в спину через мегафон: "Гверет, маспик, ляхзор лемигдаль, бевакаша!" Я ж послушная, приходилось всегда возвращаться. А теперь - свобода! "Пацаны, училка заболела!"
Потом с приятной усталостью, даже негой во всём теле, расслабленная, я прихожу домой. Принимаю душ и сажусь пить кофе. Затем - компьютер, кино и дневная дрёма, самая сладкая дрёма на свете.
И всё это время, каждую его секундочку, я жду, жду, жду... Всё же я поговорю с папой, о чём хочу! Не могу никак от этого отказаться, мне нужно понять.
Мне нужно ему рассказать про всё и спросить, как он считает, умею ли я сама любить? И любили ли меня те люди, которые были в моей жизни? Ну, кроме него, разумеется, в нём я не сомневаюсь. А вот Лёшка - ну, хоть капельку? А Лариска? А... Илюша?
Спросить ли про маму? Ну, он же начнёт, как всякий родитель, кудахтать, что "мама тебя так любила, так любила, просто, понимаешь..." - и дальше миллионы удивительно странных и неубедительных причин, почему я этого не замечала и почему мама её не проявляла. Или сейчас со мной, взрослой, папа будет другим? Как с взрослой, то есть, честным? Я очень постараюсь вывести его на настоящий, очень откровенный разговор, я приложу все силы!
Да-да, я помню и знаю - шизофрения.
Я дремлю на кровати после полудня, я расслаблена и мне хорошо. У окна поют свои заливистые песни горлицы, солнечные зайцы скачут, как безумные по комнате, играя, очевидно, в догонялки. Где-то слышна противная газонокосилка, хорошо, что далеко, ведь они совершенно невыносимые заразы, когда рядом. Мои глаза закрыты, ветерок из приоткрытого окна нежно щекочет шею - боже, как приятно!
- Аня! Анюточка! - вдруг явственно я услышала чей-то шёпот. Резко подняла голову и озираюсь вокруг себя, очень хорошо соображая, что признак-то совсем дурной: слышу голос?
- Анечка! Ты ведь опять где-то здесь, да? Я тебя чувствую! - боже, это же папин голос. Я вскочила и заметалась по комнате.
- Папа? Ты где? Я сейчас не... не у тебя! Что происходит?
- Аня... господи, зато я, кажется, у тебя.
Я резко обернулась и вскрикнула: в кресле под окном сидел мой папа. В тёплом лыжном костюме, в шерстяных носках и с газетой в руках. Мне сразу бросилась в глаза дата: 25 ноября 1978 года.
- Вот это уже галлюцинации зрительные, да? С полным погружением? - с улыбкой спросил мой самый лучший, самый любимый папочка. - Впрочем, я не возражаю, мне нравится. Знаешь, сидел, читал газету, а всё время думал про тебя, про тот твой... приход ко мне. И вдруг вспомнил! Знаешь, меня аж подбросило! Ты ж сказала, что тебе очень-очень нужно со мной поговорить! А я, болван, не отреагировал. Ты, прости меня, а? Что-то я так разволновался, пришлось лишнюю таблетку принять... Анюта, что случилось? Тебе нужна моя помощь? Давай немедленно рассказывай, что стряслось? Это из-за Израиля? Как ты вообще сюда попала, мы же враги! Надо как-то связаться с нашими структурами... Но как? Тебе угрожают? Давай быстро говори, будем думать, как нам...
- Па-а-апочка! - я рухнула на пол прямо перед его ногами, уткнулась в родные колени и зарыдала так, как не рыдала, наверное, никогда в жизни. Мои рыдания заглушали даже голос папы, который судорожно обнимал меня за плечи и что-то говорил, говорил бесконечно, что-то утешительное, ласковое, ободряющее. И мне уже неважны были сами слова. Мне и так было хорошо и спокойно, как никогда. Почему-то подумалось о птенце, греющемся под крылом у своей матери: ему там надёжно, комфортно и совершенно наплевать на весь прочий страшный мир, который где-то там, потому что у него есть самая надёжная в мире защита, самоё тёплое и родное местечко...
Произошло что-то странное. Мы с папой уже часа два сидели за столом и разговаривали, но никто никуда не исчезал. Мы пили чай и ели израильский шоколад. Я успокоила папу насчёт опасности этой страны для моей жизни, он с трудом, но принял новые для него реалии будущего. Бедному отцу пришлось "переварить" рассказ о распаде СССР и обо всём том, "что творилось и творится на твоей земле". Хотя, с другой стороны, папе было безумно интересно. Так два часа и пролетели.
Но мы ещё не подобрались к тому, с чего, собственно, всё началось. То есть, к моим вопросам, которые мне до зарезу надо ему задать.
Я уже было открыла рот, как вдруг папа просительно произнёс:
- Анька, мы с тобой будем говорить долго и обо всём. Но сначала, знаешь, мне ужасно интересно и прям не могу, как хочется... Покажи мне этот твой Израиль, а? Прям не верится, что я сейчас могу увидеть сию "обитель зла".
- Да уж, обитель зла, именно она! - расхохоталась я. - Пошли на экскурсию. Кстати! У меня тут под боком Средиземное море! Пять минут пешком. Ты же не видел никогда, правда? Хочешь посмотреть?
- Ого! Море... Средиземное... - папин взгляд сделался каким-то совсем детским - по выражению. Глаза человека, ожидающего настоящего чуда из сказки, из телевизора, с МХАТовской сцены, где дают "Синюю птицу". Эх, папа, папа! Ты же младше меня сейчас. А я с тобой, как с мудрецом, хочу разговаривать. Какая забавная творится штука!
- Идём прямо сейчас, а? Я должен видеть Средиземное море.
- Ой, пап, ты много чего должен видеть! Знаешь, тут есть такое место, название которого в переводе звучит "Как связаться с Моисеем", представляешь?
- Ну-у-у? - засмеялся папа. - Туда тоже непременно зайдём. Они ведь там точно должны знать, как! - мы смеялись уже вместе.
Я лишь успела подумать, что в лыжном костюме и шерстяных носках ему, наверное, будет очень жарко на улице, но... Но потом эта мысль куда-то потерялась, растворилась, исчезла. Помню только, как взяла папу за руку и мы двинулись к выходу.
В квартире удивительно тихо и не скажешь, что здесь одновременно находится сразу трое вовсе не глухонемых человека. Но тишина такая, будто нет вообще никого. Впрочем, один звук раздаётся периодически и на одной ноте: тоненький всхлип. Всхлип с перерывами в секунд двадцать. Так бывает, когда человек уже нарыдался, у него больше нет сил, и он может лишь изредка икать рыданием.
Это Сашка. Она сидит за обеденным столом, положив голову на сложенные вместе руки. Иногда её спина конвульсивно дёргается, тогда и раздаётся этот единственный в доме звук.
На диване, сгорбившись, сидит и курит одну за одной сигареты Илья. Воздух в гостиной уже ни к чёрту, потому что пепельница, довольно массивная и глубокая, полна до краёв. Даже открытый балкон и дующий с воли морской воздух не спасают положения.
Лариска медленно, будто в полусне, передвигается по квартире. Ходит, вернее будет сказать, таскается туда-сюда, но так тихо, что не слышно ни единого шага, ни единого шороха. На ней балетки, вот оно в чём дело. Впрочем, она очень старается быть тихой и незаметной.
Все трое погружены куда-то глубоко в себя. Каждый думает об Ане, но и о себе - в связи с Аней. А всё творящееся здесь настолько невероятно, для полиции - криминально, а для этих троих - фатально.
Сашка готова убить себя вот прямо сейчас за то, что так и не нашла времени приехать к матери. И тут же мысленно орёт на себя же, что ничего бы это не изменило и вообще - можно ли знать какой кирпич и в какой момент на кого-то рухнет! "Но ты ж её больше года не видела", - не унимается укоризненный голос совести Сашки, ненавидящей сейчас себя до ужаса. "А теперь больше вообще не увидишь!" - злорадно добивает её эта чёртова совесть.